– У меня все не выходят из головы слова твоего Уилла, – сказала мама, когда мы уселись за столиком в саду паба, чтобы видеть, как Том скачет, сталкиваясь головами с другими детьми, по надувному замку. – У тебя только одна жизнь. Он ведь тебе так говорил? – На маме была ее обычная синяя блузка с длинным рукавом, но волосы она как-то по-новому затянула назад, что чрезвычайно ее молодило. – Вот и я хочу успеть сделать как можно больше. Например, немного подучиться. И время от времени все же снимать резиновые перчатки.
– Папа писает крутым кипятком.
– Следи за языком.
– Это все из-за сэндвича. Хотя его никто не заставляет сорок дней тащиться по пустыне Гоби в поисках еды.
– И вообще, это всего-навсего десятинедельный курс. Ничего, перебьется, – отрезала мама и, откинувшись на спинку стула, внимательно на нас посмотрела. – Ну разве это не чудесно? По-моему, мы не собирались втроем… пожалуй, с тех пор, когда вы были еще подростками и я брала вас в субботу в походы по магазинам.
– А Трина вечно ныла, что магазины – тоска зеленая.
– Да. Но исключительно потому, что Лу любила благотворительные заведения, где пахло чужими потными подмышками.
– Приятно видеть, что ты снова носишь любимые вещи, – одобрительно кивнула мама.
И действительно, я надела ярко-желтую футболку в надежде, что она придаст мне более жизнерадостный вид.
Они спросили о Лили, и я ответила, что она вернулась к своей матери, но девочка довольно трудная, и мама с Триной кивнули, переглянувшись, словно именно это и ожидали от меня услышать. Я не стала рассказывать им о миссис Трейнор.
– Вся эта история с Лили довольно странная. И я не слишком высокого мнения о ее матери. Какая нормальная мать доверит своего ребенка чужому человеку?!
– Кстати, мама все верно говорит, – заметила Трина.
– И потом, Лу, эта твоя работа. Мне не нравится, что ты порхаешь за стойкой бара почти что голышом. Чем-то смахивает на… Как называлось то заведение?
– «Хутерс»
[21]
, – подсказала Трина.
– Никакой это не «Хутерс». Это аэропорт. И мои буфера надежно упакованы.
– Да ее буфера на фиг никому не нужны, – добавила Трина.
– Но разносить напитки в таком костюме – чистой воды сексизм. Если ты именно этим хочешь заниматься, тогда почему бы не устроиться на работу… ну, я не знаю… например, в парижский Диснейленд. В костюме Минни-Маус или Винни Пуха тебе даже не пришлось бы показывать ноги.
– И вообще, через два года тебе стукнет тридцать, – заявила сестра. – Минни, Винни или Нелл Гвинни
[22]
– выбирай сама.
– Что ж… – начала я, когда официантка принесла нам цыпленка с чипсами. – Я об этом думаю. И да, ты права. Начиная с сегодняшнего дня постараюсь двигаться дальше. Пожалуй, сосредоточусь на своей карьере.
– Не могла бы ты это повторить? – Сестра принялась нарезать цыпленка мелкими кусочками для Тома.
Шум в саду еще больше усилился.
– Сосредоточусь на своей карьере, – уже громче повторила я.
– Нет. Свои слова о том, что я права. По-моему, последний раз ты говорила это в девяносто седьмом году.
Мы провели в пабе чуть ли не полдня, старательно игнорируя папины все более раздраженные эсэмэски с вопросом о том, куда это мы запропастились. Мама и мы с Триной наконец-то сидели вместе на равных, как все нормальные люди, вели взрослые разговоры, и нам с сестрой впервые в жизни не давали указаний свыше, что делать или как себя вести. Наоборот, оказалось, что мнение и жизненная позиция каждой из нас интересует остальных, словно мы неожиданно обнаружили, что можем играть совсем другую роль по сравнению с отведенными нам в семье, где одна считалась башковитой, вторая – безалаберной, а третья – домовитой.
Это было очень странное чувство: видеть в маме и сестре не просто родственников, которых не выбирают, а живых людей с их чувствами и переживаниями.
– Мама, – сказала я вскоре после того, как Том, доев цыпленка, снова побежал играть, и за пять минут до того, как он, к нашему стыду, вывел надувной замок из строя до конца дня, – а ты никогда не переживала, что не сделала карьеру?
– Нет, дорогая. Мне нравилось быть мамой. Действительно нравилось. Но за последние два года столько всего случилось. Тут волей-неволей задумаешься. – (Я терпеливо ждала продолжения.) – Я читаю обо всех этих отважных женщинах, которые изменили мир, повлияв на поступки и мысли людей. А потом смотрю на себя и думаю… будет ли кому-нибудь хоть чуть-чуть не все равно, если меня вдруг не станет.
Мама произнесла свою тираду ровным голосом, но я подумала, что сложившаяся ситуация огорчает ее сильнее, чем кажется, но она тщательно это скрывает.
– Мама, нам не все равно, – успокоила ее я.
– Похоже, в этой жизни я вообще ни на что не могла повлиять, да? Вот и я так считаю. Я была всем довольна. Но я тридцать лет делала только одно дело, а теперь книги, которые я читаю, телевизор, газеты – словом, все, все, все говорит мне, что это был мартышкин труд.
Мы с Триной удивленно переглянулись.
– Мама, это вовсе не мартышкин труд. По крайней мере, для нас, – сказала я.
– Спасибо, вы добрые девочки.
– Нет, я серьезно. Ты… – Неожиданно я подумала о Тане Хотон-Миллер. – С тобой мы чувствовали себя в безопасности. И были уверены, что нас любят. Мне нравилось возвращаться домой и знать, что ты там нас ждешь.
Мама накрыла мою руку своей:
– Ничего, я в порядке. И я горжусь вами обеими. Тем, что каждая из вас ищет свою дорогу в жизни. Правда. Но сейчас мне нужно кое-что определить для себя. И это весьма увлекательное занятие. Честное слово. Я люблю читать. Миссис Дин из библиотеки звонит мне каждый раз, когда появляется что-нибудь такое, что может меня заинтересовать. Теперь у меня на очереди работы американских феминисток новой волны. Кстати, у них есть очень интересные теории. – Мама аккуратно сложила бумажную салфетку. – Но я искренне желаю, чтобы они прекратили наконец друг с другом спорить. Иногда мне так и хочется столкнуть их лбами.
– А… ты по-прежнему не бреешь ноги?
Кажется, я зашла слишком далеко. Мама сразу замкнулась и окинула меня потухшим взглядом.
– Иногда требуется время, чтобы у тебя открылись глаза на явные признаки угнетения. Я сказала вашему отцу и теперь повторяю вам, девочки, что побрею ноги только тогда, когда он пойдет в салон, где цветущая молодая деваха обмажет ему ноги горячим воском, а затем сдерет всю эту красоту.
