В зале с высокими окнами, обращёнными на северо-запад, всегда сумрачно, особенно зимой. Леонардо попросил девушку встать в пол-оборота к окну, дабы послеполуденные лучи света падали не прямо, а мягко освещали нежное лицо, не создавая грубых теней и бликов. Полумрак в глубине залы добавил романтичности её облику и подчеркнул роскошь платья из дорогой аксамитовой ткани. Но руки! Она беспрестанно складывала их на животе, уже изрядно заметном, о чём Леонардо думал с досадой. Ему неприятно знать, что она носит под сердцем ещё одного бастарда Моро. И он не желал изображать на портрете беременную Чечилию. Она должна быть юной, нежной, целомудренной, как нераскрывшийся бутон лилии. Леонардо огляделся, подыскивая решение. И нашёл. По мраморным плитам анфилады залов, обнюхивая тёмные углы, пробежал прирученный хорёк, коих в замке держали для ловли бесчисленных крыс, шнырявших в закоулках дворца. Блестящим белым мехом, будто выпавший снег, хорёк похож на зимнего горностая. «А ведь он удачно прикроет живот», – повеселел Леонардо.
– Донна Чечилия, возьмите в руки хорька, вот так, – излишне волнуясь, проговорил он и, поймав зверька за загривок, вложил ей в руки. И вздрогнул, как обжёгся, коснувшись шёлковой кожи, – это… придаст вашему образу… – остановился, не досказав.
«Но немеет тотчас язык под кожей, быстро лёгкий жар пробегает, смотрят, ничего не видя, глаза, в ушах же – звон непрерывный…»
Её глаза не отпускали. Между ними лишь тёплое тельце зверька. Их руки перебирали белоснежный мех, а пальцы вновь соприкоснулись. И всё вокруг засверкало, заискрилось от чувства, рождённого в сию минуту, неведомого обоим ранее.
– Леонардо, ну, скажи мне, зачем ей хорёк? – раздражаясь, из глубин кресла напомнил о себе Моро.
– Ваша светлость, заметьте, сколь необычайно похож он на горностая, что на вашем гербе, – нашёлся с ответом Леонардо, возвращаясь к мольберту.
– Превосходная мысль, – остался доволен Моро. – Ха-ха-ха, ты слышала, Чечилия, я буду вместе с тобой на портрете. Обними меня крепче, дорогая! Я горностай, я твой снежный горностай, ха-ха-ха…Чечилия, ха-ха-ха, – он утирал шёлковым платком бегущую по холёной щеке слезу. – Леонардо, в прошлый раз ты обещал рассказать одну из твоих поучительных историй, – потребовал Лодовико, всхлипывая от смеха.
«Как-то Бритва выскользнула из своей ручки, что служила ей ножнами, и легла на подоконник. Увидела она, как солнце заиграло на её теле, – начал рассказ Леонардо, – и, узрев себя в этом сиянии, великою гордостью преисполнилась. И презрительно молвила она о своём ремесле: «Никогда не возвращусь я в цирюльню! Да хранят боги от такого унижения мою сияющую красоту! Что за бессмыслица ползать по намыленным подбородкам глупых крестьян? Низкая работа! Для того ли сотворено моё тело? Клянусь богами, нет! Спрячусь я в укромное местечко и проведу там жизнь в тишине и покое». Так она и поступила. Проведя некоторое время в своём убежище, Бритва в один прекрасный день вновь вышла на свет божий. Но тут – о ужас! – она узрела что стала похожа на старую заржавленную пилу. Солнце уже не играло на её нечистом теле. Бесполезно было теперь раскаянье и напрасны причитания. «О, я поступила бы умнее, – стонала она, – когда отдала бы своё острое, а ныне, увы, погубленное лезвие в услужение цирюльнику! Куда девалось моё блестящее тело?! Горе мне, эта отвратительная ржавчина коварно разъела его!»11 – Леонардо рассказывал басню, подолгу задерживая взгляд на Чечилии. Пользуясь правом живописца, он мог это делать сколько угодно, не рискуя навлечь гнев герцога.
Зверёк вцепился когтями в бархатистую ткань рукава Чечилии. Длинная нить чёрного жемчуга, дважды обвив стройную шею, убежала в вырез платья. Она внимала Леонардо, а чуть заметная улыбка играла на губах. Что ожидало её в монастыре? Ненужным хламом пылились бы там красота, ум и молодость. За молебнами, в тишине и покое ржавчина времени источила бы их. Её удел – роскошь, яркий свет и солнце, а келья монастыря сродни заточению в подземелье. «Я роскошь люблю; блеск, красота, словно сияние солнца, чаруют меня…» Леонардо, почувствовав душевное смятение юной дамы, рассказывал ей только что придуманную историю. Он желал избавить её от смущения и тревоги, порождённой недолговечным и зыбким положением фаворитки опекуна герцога Милана.
– Ну и каков же смысл сей басни? – нетерпеливо потребовал Лодовико.
– А мораль, ваше сиятельство, в том, что подобный исход ожидает всех, кто предаётся безделью вместо того, чтобы работать, – пояснил Леонардо, наблюдая за Чечилией. Изящными мазками он выплёскивал на белый грунт тополиной доски обожание и нежность к женщине.
Полюбить можно лишь то, что хорошо понимаешь и принимаешь всей душой, рассуждал он и впервые в жизни сожалел, что не владеет поэтической строфой также виртуозно, как кистью. Ему отчаянно не хватало красок, дабы передать новое, не испытанное им доселе чувство, переполнявшее сердце.
Глава двадцатая
Джакомо
МИЛАН. 1493 ГОД
По долгу службы при Миланском дворе, но более – по прихоти капризной девчонки он беспрестанно всем нужен.
«Леонардо! Кто видел мессере Леонардо?» – с восхода до заката разносилось под сводами дворца. Вот и сейчас:
– Синьор! – задохнувшись от бега, вопил посыльный, потирая ушибленное колено. Запнувшись за балясину лесов, только что он растянулся во весь рост на утоптанном пустыре, где делали разметку для установки конной статуи.
– Её сиятельство опять изволят видеть меня? – бросил Леонардо с досадой, посему как третий раз за утро был оторван от дел, дабы выслушать новую фантазию юной хозяйки Кастелло Сфорцеско. Не успел он три дня назад закончить фреску сводов в зале дела Ассе, как ей захотелось превратить свою спальню в «райские кущи», украсив стены невиданным доселе орнаментом из цветов и птиц, а четверть часа спустя понадобилась ванна с подводом горячей воды. А потом – музыкальная шкатулка, но гораздо изящней и занимательней той, что запримечена на прошлой неделе у Изабеллы Арагонской1. Он давно бы завершил конную статую, кою посулил герцогу шесть лет назад. Конь был готов в глине. Оставалось лишь отлить статую из бронзы, а лучше из сплава бронзы с выжженной медью. Леонардо всё продумал и рассчитал. Остальное зависело от Моро.
– На сей раз его сиятельство желают немедля… Они желают видеть синьора инженера безотлагательно, – отдышавшись, вымолвил посыльный.
Мощный, со смуглым, как у мавра, лицом, красавец Моро могучим только казался, а в нежных женских ручках уподоблялся воску – столь же мягкому и податливому. Сын кондотьера был честолюбив и груб, но Господь не лишил его устремлений к искусству, в коих, впрочем, он мало что смыслил. Недостаток образования заменял ему ум возлюбленных. Чечилию Лодовико полюбил за красоту, равно как и за умение слагать стихи, приводившие в восторг гостей. Женившись, Моро попал под очарование кокетки Беатриче, капризной, но такой обворожительной в своих прихотях. Шестнадцатилетняя хозяйка Кастелло забавлялась, точно балованный ребёнок. Она и Леонардо пыталась превратить в свою игрушку. Поселившись в замке, тотчас объявила войну Чечилии Галлерани и победила без особого труда, поскольку оная не имела склонности к интригам, а полгода назад Моро выдал бывшую возлюбленную замуж за старого графа Бергамини. Трёхлетнего Чезаре оставил при себе, как и двух других бастардов. После изгнания любимой из замка Леонардо старался бывать там как можно реже и всецело погрузился в работу, поскольку она – лучшее лекарство от уныния.
