И тут, развеяв метафизический туман, перед моим умственным взором неожиданно возникла крепкая и шумная фигура доктора Джонсона
[11]
. Мое подсознание призвало его, чтобы пробудить от берклианского
[12]
кошмара. Я увидел его с необыкновенной ясностью – и немедленно влюбился в него и в его здравый смысл. В ответ на вопрос о «берклианской доктрине» – предполагаемой нереальности материальных объектов – он предложил сильно ударить ногой по камню, говоря: «Бах! Таким образом я его опровергаю!» Я всегда считал этот ответ совершенным – теоретически, практически, драматически, комически: он был очевиден, единственно возможен, но для него потребовался гений Джонсона. Ответ на подобные вопросы дается действием.
Мне представилась яркая умственная картина: Джонсон, пинающий камень, – такая живая, такая забавная, что я рассмеялся про себя. Но как я мог применить джонсоновский тест к себе? Я жаждал изо всех сил пнуть камень и, делая это, продемонстрировать существование пинающей ноги и камня. Но как мог я пинать что-либо невообразимой нематериальной ногой? Я не смог бы войти в контакт с камнем. Таким образом, тест Джонсона обернулся бы против меня, и его неудача, или невозможность попытаться, только подтвердила бы нереальность ноги и еще безнадежнее загнала меня в берклианский замкнутый круг. Образ моего дородного и неустрашимого героя поблек. Даже славный Сэм Джонсон, оказавшись в моем положении, не сумел бы изменить его.
Теперь место Джонсона на моей сцене оказалось занято Витгенштейном
[13]
; мне показалось, что эти двое, внешне такие непохожие, могут довольно хорошо поладить (я постоянно изобретаю воображаемые встречи и диалоги). Я услышал произнесенные голосом Витгенштейна первые слова его последней работы «О достоверности»: «Если вы можете сказать «здесь одна нога», мы предоставим вам все остальное… Вопрос в том, позволяет ли здравый смысл сомневаться в этом». (Только потом я заметил, что моя память или воображение заменили «ногой» «руку».) «Достоверность», по Витгенштейну, основывалась на уверенности в теле. Однако уверенность в теле основывалась на действии. Ответ на вопрос Витгенштейна о том, можно ли быть уверенным в своей руке, заключался в том, чтобы ее поднять или заехать кому-то в физиономию, – как ответ Сэмюэла Джонсона заключался в том, чтобы пнуть камень.
Джонсон и Витгенштейн были совершенно согласны друг с другом: человек существует и может доказать это, потому что действует – потому что может поднять руку или пнуть камень. Я неожиданно подумал: человек, обладающий фантомом – призрачной ногой, – камень пнуть не мог бы.
Я неожиданно почувствовал себя безутешным и заброшенным и – в первый раз, возможно, с тех пор как поступил в больницу – ощутил отличающее пациента одиночество, такое одиночество, которого не испытывал на Горе. Теперь я отчаянно желал общения и ободрения, как нуждался в них тот молодой человек, который пусть и с трудом и переживаниями, но выкарабкался. Превыше всего я нуждался в разговоре с моим хирургом или лечащим врачом. Мне нужно было рассказать ему, что со мной случилось, чтобы он мог сказать: «Да, конечно, я понимаю».
Я уснул, а разбудил меня приход моей самой любимой тетушки. Я надеялся, что она может заглянуть, но сомневался в этом, поскольку был день ее рождения. Неустрашимая в свои восемьдесят два, после завтрака и ленча с друзьями (и еще одна встреча, сказала она, ожидается за ужином), она пересекла весь Лондон, чтобы в свой день рождения выпить со мной чаю, поскольку я не мог, как обычно делал, явиться для этого к ней. Неожиданно вспомнив во время завтрака, что сегодня день рождения тетушки, я уговорил сестру Сулу добыть для меня подарок – книгу, выбрав после некоторых колебаний, «Тетушка – старая дева в реальности и в литературе». Я с некоторыми опасениями вручил подарок, предупредив, что сам книгу не читал, возможно, она ужасна (хотя все говорили, что книга превосходна) и, может быть, тетушке не понравится упоминание о старой деве.
– Но я обожаю это! – воскликнула тетушка, беря книгу. – Мне очень нравится быть тетушкой – старой девой. Я не хотела бы быть никем иным. Особенно мне приятно иметь восемьдесят семь племянников и племянниц и двести тридцать внуков и внучек, притом что на протяжении шестидесяти лет одиннадцать из них я учила. Лишь бы в книге нас не изображали как бесплодных и одиноких!
– Если это окажется так, – сказал я, – я отошлю ее обратно автору!
Тетушка порылась в сумке и вытащила что-то.
– Я тоже принесла тебе книгу в подарок. В свой день рождения ты был где-то в Арктике. Я знаю, что ты любишь Конрада. Это ты читал?
Я развернул книгу и обнаружил, что это «Гребец».
– Нет, не читал, – ответил я, – но название мне нравится.
– Да, – сказала тетушка, – оно тебе подходит. Ты ведь всегда был гребцом. Существуют гребцы и существуют домоседы, но ты – определенно гребец. С тобой, похоже, случаются странные приключения одно за другим. Интересно, доберешься ли ты когда-нибудь до пункта назначения?
За приятным спокойным чаепитием – моя добрая тетушка каким-то образом уговорила обычно непреклонную старшую сестру прислать нам сандвичи с кресс-салатом и огромный чайник, – под любящим и доверчивым взглядом тетушки я рассказал о некоторых из случившихся со мной в этот день открытий.
Она внимательно слушала, не говоря ни слова.
– Дорогой мой Оливер, – сказала она, когда я закончил, – ты и раньше бывал в глубоких водах, но эти – самые глубокие. – По ее лицу промелькнула тень. – Очень, очень глубокие, – пробормотала она почти про себя. – Очень глубокие, странные, темные… – Тетушка задумалась, потом взглянула мне в глаза и сказала: – Я ничего тут не понимаю, но уверена, что понять можно; я уверена, что, поплавав туда-сюда, ты доберешься до понимания. Ты должен мыслить очень ясно, быть сильным и смелым. Тебе также придется склонить голову, стать смиренным и признать, что есть много вещей, не поддающихся пониманию. Ты не должен быть высокомерен, но не должен быть и малодушным. И тебе не следует ожидать слишком многого от хирурга. Не сомневаюсь, что он хороший человек и первоклассный специалист, однако твой случай выходит далеко за рамки хирургии. Ты не должен сердиться, если он не поймет тебя полностью. Ты не должен ожидать от него невозможного. Ты должен предвидеть, что существуют границы, и уважать их. У хирурга существует множество ограничений, как и у нас всех. Профессиональные ограничения, умственные ограничения, а особенно эмоциональные ограничения… – Тетушка помолчала, погрузившись в какое-то воспоминание. – Хирурги находятся в странном положении, – наконец заговорила она снова. – Они сталкиваются со специфическими конфликтами. Твоя мать… – Тетушка заколебалась, вглядываясь в мое лицо. – Твоя мать была предана своей профессии хирурга, и еще она была очень нежной и чувствительной, так что иногда ей бывало трудно совместить свои человеческие чувства с хирургией. Ее пациенты были ей очень дороги, однако как хирург она должна была смотреть на них только с точки зрения анатомии и хирургии. Иногда еще, когда она была моложе, она казалась почти безжалостной, но только потому, что ее чувства были так сильны: они ее захватили бы, если бы она твердо не удерживала дистанцию. Только позднее ей удалось достичь равновесия – важнейшего равновесия между медицинскими проблемами и личными отношениями.
