Будь мягок, Оливер, – наставляла она меня. – Не реагируй болезненно на мистера Свена. Не называй его «хирург» – это звучит не по-человечески! Помни, что он человек – такой же как и ты. Может быть, даже слишком, и более стеснительный, чем ты. Все неприятности начинаются, когда люди забывают о том, что они – люди.
Добрые, мудрые, простые слова! Если бы я только к ним прислушался! Если бы я обладал редкими кротостью и великодушием моей милой тетушки, ее внутренней безмятежностью и уверенностью, которые позволяли ей встречать все превратности жизни с добрым ровным юмором, никогда ничего не преувеличивать, не искажать, не игнорировать.
За вторым чайником – тетушка пила не меньше чая, чем доктор Джонсон, – разговор благодаря игривой атмосфере стал свободнее, легче, проще, и мрачные тени, ужасная серьезность, которую я ощущал раньше, рассеялись в воздухе.
Уже собравшись уходить, тетушка неожиданно в быстрой последовательности рассказала мне три анекдота поразительной фривольности, но преподнесенные со сдержанной точностью и приличием выражений.
Я так смеялся, что испугался: не разошлись бы швы; пока я смеялся, тетушка поднялась и откланялась.
Да, да! Все станет понятно, все удастся исправить, обо всем позаботиться. Все хорошо и будет хорошо! Были некоторые незначительные осложнения, связанные с операцией или травмой. Природа этого была для меня несколько неясна, но утром Свен все объяснит. Он хороший человек, у него годы опыта в ортопедии, он, должно быть, видел подобные случаи сотни раз; я мог рассчитывать на простой обнадеживающий диагноз и благоприятный прогноз. Он скажет… Ну я не очень-то представлял, что он скажет, но верил в него и в то, что все будет хорошо. Да! Я мог с уверенностью отдаться в его руки – мне следовало подумать об этом раньше, вместо того чтобы мучить себя размышлениями в одиночестве. Рассчитывая помочь себе, я только совершенно без надобности впал в панику!
Каким человеком окажется Свен? Я знал, что он хороший хирург, но я ведь вступлю в отношения не с хирургом, а с личностью или скорее с человеком, в котором, как я надеялся, сольются хирург и личность. Встреча с молодым хирургом в Одде была в своем роде совершенством для того момента. Однако теперь мое положение было сложнее и туманнее, так что и у мистера Свена задачи куда серьезнее. Он не мог бы впорхнуть в палату, танцуя и улыбаясь, и тут же исчезнуть; на нем лежит большая ответственность – перспектива выхаживать меня недели, а то и месяцы. Мне не следовало требовать от него слишком многого или перегружать его своим отчаянием. Если он человек чуткий, он сразу же его уловит и рассеет – спокойно и авторитетно. То, чего я не смог бы сделать и за сотню лет, именно потому что погружен в свое состояние пациента и не способен из него вырваться, то, что казалось мне непреодолимо трудным, он рассечет одним ударом своего скальпеля отстраненности, проницательности и авторитета. Он не должен ничего объяснять, он должен только действовать. Мне не требовались относящиеся к делу сообщения: «Мы встречаемся с этим синдромом в 60 % случаев. Он приписывается факторам X, Y и Z. Выздоровление, по разным данным, происходит в таком-то числе случаев, в зависимости от того-то и того-то». Мне был нужен только голос, простота, уверенность специалиста: «Да, я понимаю. Такое случается. Не тревожьтесь. Делайте то-то и то-то. Верьте мне! Вы скоро поправитесь!» – или другие подобные слова, слова совершенно прямые и ясные, без всякого намека на уклончивость или лживость.
Если он на самом деле не сможет обнадежить меня такими словами, я хотел бы услышать честное признание факта. Я ничуть не меньше стану уважать его прямоту и авторитет, если он скажет: «Сакс, черт знает что – я не могу разобраться, что с вами. Но мы сделаем все от нас зависящее, чтобы это выяснить». Если он обнаружит страх – честный страх, – я буду уважать его по-прежнему Я отнесусь с уважением ко всему, что он скажет, при условии что он будет откровенен и проявит уважение ко мне, к моему человеческому достоинству Если он будет честен и мужествен, и я смогу быть таким же.
Мысли о посещении Свена, его понимании, его поддержке позволили мне наконец полностью расслабиться. Этот день был самым странным и пугающим в моей жизни – в определенном смысле более странным и пугающим, чем день, проведенный на Горе. Там мои страхи, хоть и огромные, были естественными и реальными: там я мог смотреть в лицо смерти и делал это. Однако то, что противостояло мне теперь, было неестественным и ненатуральным. Я был в растерянности… Но Свен все поймет, он наверняка сталкивался с таким и раньше: я мог на него рассчитывать. Как часто я сам как врач нередко рассеивал мрачные предчувствия своих пациентов – не благодаря знаниям, умениям или квалификации, но просто потому, что выслушивал их. Я не мог дать этого себе, я не мог быть сам себе врачом, – но другой человек может. Вот Свен завтра…
Таким образом, день закончился глубоким, лишенным сновидений сном, в который я доверчиво погрузился, – по крайней мере до середины ночи. Однако потом началась последовательность сновидений самого гротескного и невероятного сорта, сновидений, которые никогда раньше мне не снились – ни когда я беспокоился, ни когда у меня повышалась температура или начинался бред… Несколько часов я оставался жертвой этих кошмаров. Я ненадолго просыпался, в недоумении и ужасе, только чтобы через мгновение снова погрузиться в сновидение. В определенном смысле они не были похожи на сны – они отличались монотонностью и постоянством, которые были совершенно несвойственны сновидениям; скорее они напоминали повторение какой-то неизменной физиологической реальности. Мне снилась только нога – точнее, не нога. Мне снова и снова снилось, что гипсовый цилиндр – сплошной, что нога у меня – неорганическая, из мела, штукатурки или мрамора. Я сидел в кресле, возможно, за обедом, или на скамье в парке, наслаждаясь солнечным теплом, – эти части сновидения были простыми и прозаическими, – но что бы я ни делал, я никогда не стоял и не шел, и всегда вместо ноги у меня был белый каменный цилиндр, такой же неподвижный, как нога статуи. Иногда он состоял не из штукатурки или мрамора, а чего-то хрупкого и рыхлого, как песок или цемент, – и эти сны сопровождались дополнительным страхом: не было ничего, что удерживало бы эту массу вместе, она не имела внутренней структуры или сцепления – только внешнюю поверхность без видимого содержимого. Часто мне снилось, что гипсовая нога совершенно полая, хотя это слово не совсем адекватно: не столько полая, сколько пустая, меловой конверт, просто скорлупа вокруг пустоты, вакуума.
Иногда это была нога из тумана, который тем не менее сохранял свою неподвижную, застывшую форму, иногда – и это было хуже всего – нога состояла из темноты или тени… или вообще из ничего. Той ночью никаких изменений в сновидениях не происходило, или скорее изменения были чисто периферийными и случайными, с небольшими различиями в окружающей обстановке. В центре каждой сцены находилось это неподвижное, нематериальное, невыразительное нечто. Ни у одного сновидения не было сюжета. Они были застывшими и статичными, как живые картины или диорамы, созданные словно исключительно ради демонстрации этой пустоты, этого фантома, о котором ничего нельзя сказать.
Я иногда на мгновение просыпался – должно быть, с дюжину раз, делал глоток воды, тушил свет – и снова, не изменившись от пробуждения, передо мной оказывалась белая как мел реальность, или нереальность, моих снов. Именно в один из таких моментов, когда в окне уже стали заметны первые лучи рассвета, я неожиданно понял, что меня преследуют неврологические сновидения, не лишенные навязчивых фрейдистских аспектов, но привязанные к неизменному органическому детерминанту. И еще я внезапно вспомнил, что, хотя сам никогда раньше подобных снов не видел, я иногда слышал точно такие же описания от своих пациентов, страдавших инсультами, параплегиями, тяжелыми невропатиями, фантомными болями, – пациентов с различными патологиями и повреждениями, общим для которых было одно: серьезные неполадки с образом тела. То, что им снилось ночь за ночью (как предстояло и мне), основывалось именно на нарушениях образа тела и псевдообразах, фантомах, ими порожденных. Мои собственные сновидения, как мне теперь казалось, подтверждали как раз это: часть моего образа тела, телесного Эго, умерла. Такое заключение сопровождалось великой паникой, но и великим облегчением, так что я снова уснул крепким сном без сновидений; однако наутро мне приснился странный кошмар, сначала показавшийся мне, впрочем, всего лишь «обычным» кошмаром. Мы воевали – с кем и почему, оставалось неясным. Что было ясным и повторялось всеми, так это опасение того, что враг обладает абсолютным оружием, так называемой отрицающей бомбой. Она могла, говорили шепотом, пробить дыру в реальности. Обычное оружие только разрушало материальные объекты в определенном месте; этаже бомба уничтожала мысль и само пространство мыслей. Никто из нас не знал, что думать или чего ожидать, поскольку, как нам говорили, эффект такой бомбы нельзя себе представить.