В это время, когда я с каким-то отстраненным, безличным, математическим интересом разглядывал это лишенное измерений неподвижное мозаичное видение (с которым я иногда сталкивался и раньше), пришла сестра Сулу с чашкой чая и тостом.
– Теперь вы выглядите гораздо лучше, – сказала она. – То вы кажетесь полумертвым, то тут же оживаете. Никогда я не видела такого переменчивого пациента.
Я поблагодарил ее за чай – чашку она поставила на прикроватный столик справа – и, повинуясь импульсу, спросил, не уделит ли она мне минутку.
– Что теперь? – улыбнулась она, подумав, наверное, о моих странных экспериментах накануне.
– Ничего особенного, – ответил я. – Я не прошу вас ничего делать. Но, если можно, не перейдете ли вы на другую сторону палаты, к окну или к тому зловещему изображению лорда Листера?
Она пересекла палату, при этом внезапно сама сделавшись мозаикой: в один поразительный момент, точно на середине палаты, одна ее половина стала мозаичной, в то время как другая осталась реальной. Она неподвижно встала у окна, освещенная сзади проникающим в него утренним светом, наполовину красочная картина, наполовину силуэт; ее геометрический контур на фоне оконной рамы заставил меня вспомнить о мадонне на средневековом витраже. Внезапно я испугался: она сделалась неорганической частью мозаики! Как можно представить себе движение и жизнь в этом кристаллическом мире?
Я попросил сестру Сулу посмотреть на литографию, поговорить, пожестикулировать, погримасничать – сделать что угодно, лишь бы она двигалась. Теперь со смесью удовольствия и беспокойства я заметил, что время фрагментировано не менее, чем пространство, потому что ее движения я видел не как непрерывные, а как последовательность кадров, последовательность разных конфигураций и положений, без всякого движения в промежутках между ними, как при покадровом просмотре фильма. Сестра Сулу казалась остолбеневшей в этом странном мозаично-кинематографическом состоянии, разбитом на части, несвязном, атомизированном. И я не мог себе представить, как разбитый на мозаичные элементы мир сможет когда-нибудь обрести непрерывность и связность. Я не мог себе этого представить – но совершенно неожиданно мир их обрел! Мозаика и мерцание мгновенно исчезли – и передо мной была сестра Сулу, более не разделенная во времени и пространстве, реальная и материальная, теплая и живая, проворная, красивая, снова в потоке деятельности и жизни. В том кристаллическом мире была своя математическая красота, но никакой красоты действия, красоты плавности.
– Хорошо, – сказал я радостно. – Кажется, вы помогли мне прогнать прочь ауру! И тошнота тоже прошла. А теперь – да, мне хотелось бы копченой селедки, запах которой так соблазнителен.
Я уничтожил огромный сытный завтрак – к немалому удивлению сестры Сулу, которая менее часа назад видела меня смертельно бледным и на грани рвоты. Однако после подобных приступов пациент «пробуждается другим человеком», как писал один известный врач, и я действительно чувствовал себя другим, воскресшим, перерожденным после ночи кошмаров и мигрени. Это возрождение делалось еще более радостным из-за чувства, что я по аналогии сумел в определенной мере понять свою ногу. Это понимание не оказывало никакого действия на физиологическую реальность, но оно извлекло ее из области непонятного, необсуждаемого – теперь я мог бы поговорить о ней со Свеном. Я был уверен в том, что на него мой рассказ произведет глубокое впечатление – и что, в свою очередь, он сможет просветить меня в двух вопросах, имевших для меня наибольшее значение: что вызвало мою скотому и как долго она будет сохраняться? Были, конечно, и другие вопросы, которые я хотел бы ему задать, если позволит время: часто ли ему в его практике приходится сталкиваться с такими случаями, хорошо ли они описаны в медицинской литературе?.. Да, Свен не только меня обнадежит, в чем я отчаянно нуждался, но мне представится замечательный шанс обсудить все с коллегой, что сделает для нас обоих более ясной эту увлекательную проблему на стыке ортопедии и неврологии.
Эта перспектива так меня взволновала, что свой обильный завтрак я съел рассеянно, только подсознательно отметив замечательный вкус копченой селедки.
В должное время явилась старшая сестра.
– Посмотрите, какой беспорядок вы устроили, доктор Сакс, – добродушно упрекнула она меня. – Всюду разбросаны книги, письма, обрывки бумаги… и еще я вижу, что вы перепачкали простыню чернилами.
– Виновата моя ручка, – извинился я. – Иногда она подтекает.
– Ладно, после завтрака мы все приведем в порядок. Сегодня Большой Обход (сестра каким-то образом сумела подчеркнуть, что эти слова могут писаться только с заглавной буквы), и мистер Свен явится ровно к девяти.
С улыбкой, но все еще качая головой, она покинула палату.
«Хорошая она женщина, – подумал я, все еще преисполненный эйфории после копченой селедки. – Немного суровая, немного придирчивая, но старшая сестра и должна быть такой. Она добродушная старуха, хоть и рычит и выглядит ужасно…»
Чайнику меня забрали, прежде чем я налил себе третью чашку; сестра Сулу принесла мне тазик и прошептала:
– Быстро! Брейтесь!
Я избавился от неопрятной шестидневной щетины – неужели всего шесть дней назад я отправился на Гору? – и подстриг бороду, почистил зубы и прополоскал рот.
Сестра Сулу помогла мне пересесть в кресло, застелила постель чистыми простынями и прибралась в палате. Потом она помогла мне снова улечься, говоря:
– Старшая сестра любит, когда пациенты опираются на подушки и лежат посередине кровати. Постарайтесь так и оставаться, не наклоняйтесь в сторону!
Я согласился следовать ее указаниям и попросил оставить дверь открытой, потому что до меня донеслись звуки уборки по всему отделению – звуки такие необычные, что мне захотелось слышать все более ясно. Старшая сестра рявкала на подчиненных – добродушно, но все же как сержант на солдат. Сестры и санитарки бегали туда-сюда, поспешно наводя порядок. Это производило полусерьезное, полукомическое впечатление подготовки к военному параду: сапоги начищены, пуговицы отполированы, грудь вперед, живот втянуть – все в готовности и сверкает.
Суматоха, крики и смех были довольно бурными. Я пожалел, что могу только слышать это, но не видеть. В этом переполохе все приобретало упорядоченное состояние под командой старшей сестры. Теперь я смотрел на отделение не столько как на парадный плац, сколько как на огромный корабль, готовящийся в плавание.
Неожиданно беготня и шум прекратились; на смену им пришла необыкновенная тишина. Я слышал только шепот, но разобрать ничего не мог.
И вот вошел Свен в сопровождении старшей сестры, которая несла поднос с хирургическими инструментами; за ними следовали старший врач и его подчиненные в длинных белых халатах. Последними появились студенты в коротких куртках. Формально и торжественно, как религиозная процессия, шеф и его свита проследовали в мою палату.
Свен не посмотрел на меня и не поздоровался; он взял мою карточку, висевшую в ногах кровати, и стал внимательно ее изучать.
