3
Золотой медальон
Una Medaglia Benedetta
Лунный серп, подобный обрезку розовой ленты, проглядывал между альпийских сосен на фоне лилового вечернего неба. В первый день мая тысяча девятьсот десятого, спустя несколько недель после рокового разговора с синьором Ардуини, Раванелли въехали в свое новое пристанище, в двух кварталах от того дома, где родились шестеро их детей. Энца быстро отыскала жилье при помощи хозяйки одежной лавки, в которой работала.
Когда Раванелли перебрались с Виа Скалина на Виа Гондольфо, места стало меньше, а плата выше. Вместо целого дома Марко теперь снимал нижний этаж в домовладении Руффино – комната с камином, маленький сад на заднем дворе и клочок лужайки перед крыльцом. Им явно повезло, что удалось найти новое жилище так быстро, но они всего лишь сменили одного хозяина на другого. Вовсе не о том мечтал Марко для своей семьи.
Он сохранил за собой конюшню на Виа Скалина, отказавшись продать ее синьору Ардуини. Между конюшней и собственностью Ардуини он поставил невысокий забор и проложил новую каменную дорожку от улицы к входу. Синьор Ардуини был не в восторге от ситуации, но Марко не собирался продавать конюшню человеку, который выставил его из дома.
Встречаясь с синьором Ардуини на улицах Скильпарио, Марко приветствовал его, прикасаясь к шляпе. Синьор Ардуини не отвечал на любезность. Слова Энцы все еще горели у него в сердце, подобно тому как в коксовых печах ниже по склону постоянно горел уголь. И этот огонь синьор Ардуини не мог потушить.
Последняя напасть обрушилась на Раванелли в один из дней, когда Энца работала в одежной лавке синьоры Сабатино. Пожилая дама с озера Изео пришла подобрать платье для свадьбы сына. Ида Брайдо была маленькой, хрупкой, с седыми волосами, но ее целеустремленности позавидовали бы и молодые. Из-за стекол очков смотрели ясные голубые глаза.
Ида устроилась в кресле у окна, ожидая, пока ею займется сама хозяйка. Энца сидела за швейной машинкой, аккуратно заправляя планку хлопковой блузки под лапку. Ида с интересом наблюдала за ней.
– Интересно, есть что-нибудь, что машина не сможет сделать? – спросила синьора Брайдо.
– Влюбиться, – ответила Энца.
– Или умереть, – задумчиво сказала синьора Брайдо.
– Ах, именно это они умеют очень хорошо, – сказала синьора Сабатино, входя в комнату. – Как раз на прошлой неделе испустила дух петельная машина. Свидетельством тому наши с Энцей окровавленные пальцы.
Синьора несла на вытянутых руках готовый наряд – простое бледно-желтое платье-футляр из воздушной органзы поверх узкого чехла. По подолу вился вышитый орнамент из крошечных маргариток.
– Все до последнего стежка я выполнила вручную, ни одна машина не коснулась вашего наряда, – заверила ее Энца.
– Мне нравится, – сказала Ида Брайдо. – Подходит для проводов.
– Я думала, вы собираетесь надеть его на свадьбу сына.
– Так и есть. После свадьбы они с невестой уезжают в Неаполь, откуда отплывут в Америку на пароходе «Имельда». Я теряю сына, обретаю невестку – и затем снова теряю их обоих.
Синьора Брайдо достала кошелек и рассчиталась с хозяйкой салона за туалет с маргаритками. Затем она вышла на улицу, где в конной коляске ее ожидал сын, чтобы отвезти домой.
– А все эти pazzo
[45]
с их мечтами об Америке, – сказала синьора Сабатино. – Что они себе думают? Если каждый итальянец уедет в Америку, очень скоро там станет слишком много желающих получить работу, целая очередь. И что тогда? Они потеряют свой дом здесь и никогда уже не смогут вернуться. Безумные мечтатели.
Синьора Сабатино подхватила корзину со штопкой и удалилась в заднюю комнату.
Энца достала из кармана фартука маленький блокнот и карандаш и стала вычислять, во сколько раз ее нынешняя плата меньше того, что девушки зарабатывают в Америке. Нужно несколько лет работать на синьору Сабатино, чтобы получить столько, сколько можно скопить в Америке за год. Затем она сунула блокнот с цифрами обратно в карман.
Энца поправила настольную лампу, чтобы та светила на иглу швейной машинки, щелкнула переключателем лапки и направила полотно под иглу, придерживая его пальцами. Серебряная нить сновала вверх-вниз, прошивая линию, нарисованную мелом на застежке. Затем Энца подняла лапку, осторожно вытащила ткань из механизма, отрезала нитки ножницами и осмотрела работу. Шов получился безупречным – как у настоящей мастерицы.
Не успела она приступить к шитью снова, как в окно постучали. Это была Элиана.
– Andiamo! – задыхаясь, выговорила сестра.
– Что-то с мамой? – Сердце у Энцы упало.
– Нет, нет. Конюшня.
Энца крикнула синьоре Сабатино, что должна уйти. Они с Элианой кинулись на Виа Скалина.
Джакомина стояла у верстака, обнимая плачущую Альму, та вытирала слезы передником.
– Мама! Что такое?
Энца испугалась, не стряслось ли что-то ужасное с Марко. Но тотчас увидела отца – он стоял на коленях подле Чипи. Баттиста и Витторио гладили гриву, еле сдерживая слезы. Старый конь лежал на чистой соломе. Марко накрыл его одеялом. День, которого они так боялись, наступил.
Чипи был очень стар, и в конце концов его сердце просто остановилось.
– Он покинул нас, – сказал отец, даже не пытаясь скрыть слез.
Энца вошла в стойло. Витторио и Баттиста посторонились, и она опустилась на колени рядом с Чипи, которого знала всю свою жизнь. Мягкая грива была еще теплой, а карие глаза даже после смерти смотрели кротко и покорно – так уходят те, кого Господь наделил бесконечным терпением. Энца вспоминала, как еще девочкой карабкалась на спину Чипи, как чистила его, едва только пальцы ее научились управляться со щеткой, как кормила его ломтиками яблока с ладони. Она вспоминала, как зимой заправляла лампу повозки маслом и как собирала цветы, чтобы украсить двуколку летом. Чипи тянул повозку с гробом Стеллы, возил каждого жениха и невесту из Сан-Антонио вниз в Бергамо после свадьбы. Энца вспоминала, как по праздникам вплетала в гриву Чипи ленты – красные на Рождество, белые на Пасху, бледно-голубые в День святой Лючии. Она вспоминала, как в ночи, когда мела метель, бежала из дома в конюшню, чтобы накрыть его еще одним одеялом, как в Святки звенели бубенцы, когда Чипи возил детей по засыпанным снегом улицам. Она всегда заботилась о нем, и в ответ Чипи служил их семье верой и правдой.
Длинные тени, что отбрасывали люди, окружившие Чипи, были точно надгробия. Энца приникла к коню, которого любила всю свою жизнь, вдохнула чистый запах его блестящей шерсти.
– Спасибо, Чипи, – прошептала Энца, – ты был хорошим мальчиком.
Феличита Кассио была не только Майской Королевой прихода церкви Девы Марии Помпейской, но и любимой дочерью зеленщика из Гринвич-Виллидж, в свое время прибывшего с Сицилии вместе с красивой женой и выстроившего небольшую империю. Она началась с единственного овощного лотка на Мотт-стрит и в конце концов разрослась вплоть до Четырнадцатой улицы, заняв каждый угол.
