Большое место в жизни супругов занимала непрерывная смена нянь разной степени квалификации. Иногда Саймону казалось, что его и жену больше заботит довольство и комфорт этих помощниц, чем собственное удобство. У большинства друзей детей не было, и их рассказы о трудностях, связанных с поисками надежной няни, объяснялись скорее подсознательной завистью к беременной Лу, чем собственным опытом. Однако в своих прогнозах они оказались правы. Иногда казалось, что няни не только не снимают с них ответственность, а, напротив, усиливают ее: приходилось думать еще и о том, чем их накормить и как умилос-тивить.
Если девушка приходилась ко двору, они постоянно беспокоились, что она уйдет. В конце концов так и случалось: Лу была чрезмерно требовательной хозяйкой. А если от няни надо было избавиться, они спорили, кому объявить ей об увольнении, и страдали из-за сложностей с поиском замены. Лежа в постели, супруги без устали обсуждали недостатки и слабости очередной няни, делая это шепотом в темноте из-за страха, что их критику услышат двумя этажами выше, где девушка спала в смежной с детской комнате. Что, если она пьет? Не помечать же уровень спиртного в бутылках. А вдруг днем приводит любовников? Не проверять ведь простыни. Не оставляет ли детей одних? Может, стоит одному из них для проверки заезжать иногда днем домой? Но кому? Саймон говорил, что не может покинуть здание суда. Лу тоже не смела отлучаться: за прибавку к жалованью приходилось расплачиваться повышением ответственности и увеличением трудового дня. Нового начальника она не любила. Он с радостью скажет, что в работе сложно положиться на замужнюю женщину с детьми.
По решению Лу ради экономии одному из них следовало ездить на общественном транспорте. Фирма Лу располагалась в районе доков, так что экономить приходилось Саймону. Начинающаяся с чувства зависти к жене и раздражения поездка в переполненном вагоне метро превращалась в потерянные тридцать минут времени, проведенные в самоедстве и недовольстве собой. Он вспоминал дедушкин дом в Хэмпстеде, где жил в детстве, всегда стоящий на столе графин с хересом, доносившиеся с кухни ароматы и требование бабушки, чтобы кормильца семьи, уставшего после проведенного в суде дня, ждал дома покой, хороший уход и избав-ление от всех домашних забот. Она была настоящей женой адвоката, неутомимая в добрых делах, всегда являвшаяся элегантным украшением торжественных мероприятий в «Чемберс», вполне удовлетворенная выпавшей на ее долю жизнью. Да, тот мир канул в прошлое. Перед свадьбой Лу дала ему понять, что для нее карьера не менее важна, чем для него. Этого можно было не говорить: в конце концов, они современные люди. Ее работа важна для них обоих. Содержание дома, няня, сам уровень жизни зависел от жалованья обоих. И вот теперь все, чего они с таким трудом достигли, могла разрушить настырная, самоуверенная стерва.
Венис, должно быть, пришла в «Чемберс» прямо из Олд-Бейли, и вид у нее был угрожающий. Что-то или кто-то ее расстроил. «Расстроил» – это еще слабо сказано, учитывая то выражение яростного отвращения, какое было у нее на лице при их встрече. Кто-то довел ее до ручки. Саймон проклинал себя. Если бы он покинул кабинет минутой раньше, если бы не был в комнате, встреча не состоялась, а у Венис впереди была бы ночь, за время которой ей предстояло решить, что следует делать. Возможно, ничего. Утро вечера мудренее. Саймон помнил каждое слово из ее гневных обвинений.
– Сегодня я защищала Брайана Картрайта. Его оправдали. Он сказал, что четыре года назад вы были его защитником и, зная, что трое присяжных подкуплены, ничего не сделали. Вы просто продолжили вести дело. Это правда?
– Он лжет. Это неправда.
– И еще он сказал, что передал несколько акций своей компании вашей невесте. Тоже перед судом. А это правда или нет?
– Говорю вам, он лжет. Ни слова правды.
Саймон инстинктивно отверг обвинение – так безотчетно поднимается рука, чтобы отвести удар, и интонация, с какой были произнесены эти слова, даже ему самому показалась неубедительной. Побелевшее вначале от страха лицо залилось густой краской, вызвав в памяти Саймона постыдные воспоминания, связанные с воспитателем в пансионе и предчувствием неизбежной порки. Он заставил себя посмотреть Венис в глаза и увидел в них презрительное недоверие. Если бы только он догадывался о ее возможном приходе. Тогда он сказал бы: «Картрайт действительно говорил такое после суда, но я ему не поверил. Да и сейчас не верю. Он что угодно скажет, чтобы казаться значительнее».
Но он солгал – категорично и рискованно, и Венис об этом знала. Но даже если знала, откуда такая злоба, такое отвращение? Какое ей дело до его давнего проступка? Кто уполномочил Венис Олдридж считать себя совестью «Чемберс»? Или его совестью, если на то пошло? Она сама что, такая уж белая и пушистая? Разве у нее есть право разрушать его карьеру? А это будет концом. Саймон не знал, что Венис собирается делать, как далеко она пойдет, но даже одного слуха достаточно – и тогда ему никогда не видать шелковой мантии[10].
Дома Саймона встретил оглушительный рев. Незна-комая девушка спускалась по лестнице, неловко дер-жа на руках Дейзи. Ее опасная некомпетентность сразу бросалась в глаза; чего стоили торчащие «ежиком» волосы, грязные джинсы, гвоздики в ушах, сандалии на высоких каблуках – она с трудом удерживалась в них на не покрытой ковром лестнице. Саймон бросился вперед и почти выхватил плачущую Дейзи из ее рук.
– Кто вы такая, черт побери? Где Эстелла?
– Ее парень разбился на мотоцикле. Она поехала к нему в больницу. Он в тяжелом состоянии. Я посижу с малышами до прихода миссис Костелло.
Знакомый запах подтвердил причину детского плача – надо просто сменить памперс. Держа дочь на расстоянии вытянутой руки, Саймон понес ее в детскую. Эми, все еще в дневном комбинезоне, стояла в кроватке, держась за прутья, и ныла.
– Они накормлены? – Это звучало так, словно он говорил о домашних животных.
– Я дала им молоко. Эстелла сказала: жди миссис Костелло.
Он поставил Дейзи в кроватку – рев усилился. Больше похоже на злость, чем на сигнал бедствия, подумал он. Сквозь щелочки глаз малышка враждебно смотрела на него. Эми, не желая отставать от сест-ры, начала ей жалобно вторить, а потом в голос зарыдала.
Саймон испытал облегчение, услышав хлопанье двери и шаги Лу на лестнице.
– Смени меня, ради всего святого, – сказал он, устремившись навстречу. – Эстелла у попавшего в аварию бойфренда, а вместо себя оставила какое-то чучело. Мне надо выпить.
Бар находился в гостиной. Бросив пиджак на стул, Саймон налил себе изрядную порцию виски. Но шум продолжал доноситься: сердитый голос Лу становился все резче, дети плакали, слышались шаги на лестнице и голоса в холле.
Дверь в гостиную открылась.
– Нужно с ней расплатиться. Она хочет двадцать фунтов. У тебя есть без сдачи?
Саймон вытащил две десятки и молча передал жене. Входная дверь окончательно захлопнулась, и минут через десять воцарилась благословенная тишина. Однако Лу появилась только через сорок минут.
– Наконец успокоила детей. От тебя особой пользы нет. Мог бы хоть памперсы сменить.
