– Пока в этом нет необходимости, – сказал Дэлг-лиш. – Но если есть еще что-то, что вы скрываете, или не договариваете, или лжете, хочу вам напомнить, что речь идет об убийстве, и тот, кто чинит препятствия полиции, исполняющей свой долг, является правонарушителем, будь то простой обыватель или адвокат.
– Некоторые из ваших коллег считают даже защиту подследственных препятствием для выполнения служебного долга, – спокойно ответил Костелло.
От дальнейшего разговора пользы ждать не приходилось. Спускаясь по лестнице к кабинету Лэнгтона, Дэлглиш прикидывал, сколько лжи ему придется еще выслушать, кто и что будет скрывать, и в очередной раз его посетило неприятное чувство, что это дело может быть не раскрыто.
Хьюберт Лэнгтон работал за письменным столом. Он встал и обменялся с Дэлглишем рукопожатием, словно они впервые встретились, а затем подвел детектива к одному из кожаных кресел перед камином. Глядя на Лэнгтона, Дэлглиш в очередной раз подумал, что тот сильно постарел со дня убийства. Четкие, смелые черты лица словно уступили старости. Подбородок был уже не таким решительным, мешки под глазами обвисли, кожа пошла пятнами. Но физическими изменениями все не ограничивалось. Был сломлен дух. Дэлглиш спокойно рассказал ему, что выяснилось во время встречи Кейт и Робинса с Кэтрин Беддингтон.
– Так вот где я был, – сказал Лэнгтон. – На репетиции. Простите, что не сказал. Дело в том, что я этого не знал. Лучшая часть субботнего вечера выпала из моей жизни. Вы говорите, они меня видели. Значит, я там был.
Дэлглиш подумал, что старику сделать такое признание было не легче, чем принять эту шокирующую истину.
Усталый голос продолжал:
– Я пришел домой на сорок пять минут позже обычного, но это все, что я помню. Не понимаю, как это произошло и почему. Думаю, надо набраться мужества и обратиться к врачу, однако сомневаюсь, что он сможет помочь. Мой случай не похож ни на один из видов амнезии, о которых я читал. – Улыбнувшись, Лэнгтон добавил: – Возможно, я подсознательно влюблен в Кэтрин. И стыжусь признаться себе в том, что почти час глазел на нее, если только так было. Психиатра может удовлетворить такое объяснение.
– Вы помните, куда пошли после церкви? Домой? – подсказал Дэлглиш.
– Боюсь, и этого не помню. Однако уверен, что был дома еще до восьми, и мои помощники могут это подтвердить. А так как Венис говорила по телефону со своей экономкой – не так ли? – без четверти восемь, у меня твердое алиби.
– Я никогда и не подозревал вас, – сказал Дэлглиш. – Главное, что меня интересует: видели вы кого-то из знакомых в церкви или в Полет-Корт на обратном пути? Конечно, если память вас подводит, нет смысла задавать этот вопрос.
– Вряд ли смогу вам помочь. – Лэнгтон помолчал и продолжил: – Старость может быть пугающей, коммандер. Мой сын умер молодым, и тогда казалось, что хуже этого нет ничего на свете – и для него, и для меня. Но, возможно, ему повезло. В конце года я сложу с себя полномочия главы коллегии и уйду из адвокатуры. Адвокат с затуманенным разумом не просто неэффективен – он опасен.
Глава тридцать первая
Дэлглиш не был готов покинуть коллегию. У него было еще одно дело. Поднявшись по лестнице, он отпер кабинет Венис Олдридж. Там не осталось никаких следов ее пребывания. Дэлглиш сел в удобное кресло и вращением подогнал его под свой рост – больше 180 см. Он вдруг вспомнил рассказ Нотона, как тот обнаружил здесь мертвое тело – кресло от его прикосновения повернулось, и перед Нотоном оказался глаз с обращенным кверху, застывшим взглядом. Но теперь комната не вызывала былого ужаса, это был просто пустой кабинет, пропорционально и функционально обустроенный. Он ожидал, как все последние двести лет, очередного владельца, который провел бы здесь несколько лет в трудах, а потом закрыл за собой дверь, победив и уйдя на повышение или проиграв и выйдя из игры.
Дэлглиш включил настольную лампу и раскрыл папку Эдмунда Фроггета. Вначале он листал страницы без особого интереса, но потом собранный материал привлек его внимание. Это был уникальный архив. В последние два года Фроггет поставил себе задачу посещать каждый судебный процесс, в котором принимала участие Венис Олдридж, редко – как адвокат обвинения, чаще – как защитник. Фроггет указывал место рассмотрения дела, имена подзащитного, судьи, обвинителя, защитника и кратко со слов прокурора обрисовывал суть дела. Аргументам обеих сторон подводился итог, изредка снабженный комментариями.
Мелкий, убористый почерк с причудливо выписанными буквами подчас трудно было разобрать. Отчеты показывали исключительное понимание сложностей процесса. В центре внимания Фроггета всегда находился объект его мании, ее выступления. Иногда его комментарии выдавали педагога, как если бы он был главным адвокатом, усердно отслеживающим действия подчиненного или ученика. У Фроггета наверняка была записная книжка, куда он заносил детали процесса сразу на месте или как только возвращался домой. Дэлглиш представил себе, как этот маленький человечек приходит один в пустую квартиру и садится за стол, чтобы внести еще несколько страниц анализа, комментариев и критики в эту регистрацию профессиональной жизни. Свой отчет Фроггет любил украшать фотографиями, позаимствованными обычно из газетных сообщений, опубликованных после вынесения приговора. Здесь были фотографии судей, приступивших к работе в начале нового календарного года, – тот, кто вел дело, о котором писали в статье, был обведен карандашом. Попадались там и случайные фотографии, снятые явно самим Фроггетом за стенами суда.
Именно эти фотографии, аккуратно вклеенные и подписанные все тем же мелким, затейливым почерком, вызвали у Дэлглиша прежнее, неприятное чувство – сочетание жалости и раздражения. Что будет делать Фроггет со своей жизнью теперь, когда предмет обожания безжалостно отнят, а папка с материалами превратилась в печальное напоминание – memento mori? Некоторые газетные вырезки пожелтели от времени или пребывания на воздухе. Сильно ли он горевал? В голосе Фроггета звучало благородное сожаление, за которым могло скрываться личное горе, но Дэлглиш подозревал, что он еще не осознал реальность смерти своей ученицы. Пока Фроггет охвачен лихорадочным возбуждением, важностью своей роли хранителя архива, переданного полиции, чувством, что он чего-то значит. А может, он больше интересуется преступлением, чем жертвой? Продолжит ли он регулярные посещения Олд-Бейли в поисках драмы, которая придаст смысл его существованию? И как насчет его остальной жизни? Что все-таки произошло в школе? Трудно поверить, что Фроггет был в прошлом заместителем директора. И что перенесла Венис Олдридж, имевшая отца-садиста и которая, не в силах помочь его жертвам, росла в обстановке стыда и ужаса?
В таких думах Дэлглиш машинально перевернул страницу. И тут увидел фотографию с подписью: «Люди, ожидающие на улице перед Олд-Бейли вынесения приговора по делу Мэтью Прайса 20 октября 1994 года». Фотография, снятая с другой стороны улицы, запечатлела очередь примерно из двадцати человек. Одной из стоящих впереди была Джанет Карпентер. Дэлглиш достал лупу и внимательно всмотрелся в лицо, но мог бы этого и не делать. Изображение было таким четким, что Дэлглиш не мог взять в голову, почему Фроггет предпочел показать лицо женщины, а не длину очереди. Не похоже, что она знала о съемке. Лицо Карпентер было обращено к камере, но смотрела она поверх плеча фотографа, как будто что-то – крик или другой внезапный звук – привлекло ее внимание. Одета она была аккуратно и без всяких попыток изменить внешность.
