Бестужева вызвали на заседание Верховной военной конференции. При выходе из кареты у него отобрали шпагу, арестовали и отправили домой, приставив крепкую стражу. Но ловкий дипломат сумел передать записку через своего домашнего музыканта, а тот – Понятовскому. В записке он писал Екатерине держаться смело, понеже одними подозрениями доказать ничего нельзя. Но на оном не закончились неприятные известия: Великий князь, испугавшись поворота дела против Степана Апраксина и ареста Великого канцлера Бестужева, по совету Брокдорфа, явился к императрице с повинной. Он солгал ей, что сам передавал некоторые сведения королю Фридриху, не зная, что они могут серьезно повлиять на ход военных действий, и что помогала ему и даже его к оному понуждала жена, Екатерина Алексеевна.
Императрица была вне себя. Ей и раньше всюду мерещилась измена, предательство, интриги и все тому подобное, теперь же ей показалось, будто она окружена ими так, что ни правды, ни чести нигде не сыскать. Сие она особливо прочувствовала после слезного раскаяния племянника. Оно просто обезоружило ее. Участие Великой княгини в измене ей казалось делом очевидным, раз уж она связана с Бестужевым и сэром Уильямсом, но как уничтожить свою невестку, она не знала. Государыне, как и ее приближенным, было ясно, что в петербургском правительстве находились уши Фридриха, короля прусского, уши, навострившиеся благодаря сэру Уильямсу. Как несколько лет назад прусскому посланнику барону Мардефельду приказали покинуть пределы страны, то же самое теперь предложили и английскому посланнику, Чарльзу Уильямсу.
Место графа Бестужева заменил его вечный завистник – вицеканцлер Михаил Илларионович Воронцов. Наконец назначили следователей, дабы рассмотреть обширное дело фельдмаршала Апраксина, но после первого допроса у графа Степана Федоровича сделался апоплексический удар, от коего через сутки он скончался.
В один день вдруг Великая княгиня почувствовала, что находится в некоем пространственном отчуждении. Какой-то пустоте, где куда б она ни направилась, ни обратила свой взгляд, никого не оказывалось рядом. Ежели кто и попадался навстречу, то под любым предлогом удалялся, словно перед ним стоял чумной больной. Отовсюду веяло ледяным холодом. Великий князь становился все грубее с ней, а государыня Елизавета вовсе перестала замечать ее. Екатерина знала, откуда тянет сим холодом. Подтверждением ее догадок, вестимо, стал арест канцлера Бестужева в середине февраля, когда поздним вечером того же дня верный Шкурин принес ей записку от канцлера с просьбой сжечь все бумаги, касающиеся известного лица. Срочно! С побелевшим лицом Великая княгиня бросилась к бюро, выгребла все бумаги, среди коих были записи о прочитанных книгах, грамматические упражнения, дневниковые записи, письма, и все оное без разбора сожгла.
На следующий день давали бал по поводу помолвки Левушки Нарышкина. Ощущая, что называется, нож в спине, Екатерина, собрав всю свою волю, держалась весело и непринужденно и исподволь наблюдала за тремя чинами – графом Бутурлиным, графом Шуваловым и генерал-прокурором князем Трубецким, коим было поручено вести дело о государственной измене. Понятовский не отходил от нее и советовал быть крайне осторожной, но Великая княгиня все же решилась поговорить с князем Трубецким. Улучшив минуту, она подошла к нему.
– Князь, я слышала о странных событиях, происшедшим в нашем государстве. Есть ли серьезные обвинения? Много ли преступников?
Стоявший рядом фельдмаршал граф Александр Бутурлин ответил:
– Мы пока ничего точно не знаем.
Поздно вечером, во время чтения «Истории путешествий», она получила еще одну записку от заключенного под стражу Бестужева, в коей опальный канцлер просил не беспокоиться: все бумаги он успел сжечь. Екатерина смогла, наконец, вздохнуть свободнее. Стало быть, доказать ничего не смогут. Надобно просто суметь продержаться, доказывая свою невиновность.
Поздно ночью к ней наведался генерал-прокурор Никита Юрьевич Трубецкой со своими помощниками и учинил полную проверку содержимого ее покоев. Слава Богу, той ночью Станислав Понятовский отсутствовал. Екатерина стояла ни жива, ни мертва, твердя про себя молитву, обращенную к Богородице. Внешне же держала себя достойно и даже надменно.
– Чем же, позвольте узнать, князь, я так провинилась, что вы пришли ко мне ночью и учиняете обыск, перетряхивая все мои вещи. Может, я обвиняюсь в воровстве?
В подобном духе она несколько раз обращалась к прокурору, но тот молчал. Оглядываясь на проворно снующих людей из его ведомства, она морщила губы и все выше поднимала свой подбородок.
Трубецкой удосужился, наконец, обратиться к ней скрипучим голосом:
– Вам сообщат, когда государыня изволит принять вас.
Великая княгиня почувствовала себя совсем худо. Дело оборачивалось против нее самым опасным образом.
Что же делать? Как и в прежние, наиболее сложные периоды своей жизни, Екатерина написала государыне письмо, уверяя ее в своей полной преданности и любви. Но ответа не последовало. Оставалось токмо одно – сыграть роль, и Екатерина, сказавшись больной, не выходила, ожидая ответа императрицы. На первой неделе Поста она решила говеть, лишний раз показывая первой во всей империи православной христианке, Елизавете Петровне, свою приверженность к православной вере. На второй или на третьей неделе ее постигло новое горе. Встав однажды утром, она узнала от своего камердинера, что граф Александр Шувалов велел позвать Прасковью Никитичну. Оное показалось Екатерине довольно странным, и она с беспокойством ждала, когда камер-фрау вернется, но напрасно. Около часу дня граф Александр Шувалов пришел сообщить ей, что императрица нашла нужным удалить Владиславову. Сердце Великой княгини оборвалось: вот она, откровенная немилость императрицы! И что она сулит – понятно всем. Никитична для Екатерины была надежным тылом, другом, можно сказать – матерью. Все помыслы Никитичны были направлены на нее, Великую княгиню, кою та искренне любила всем сердцем, пользуясь полной взаимностью Екатерины. Великая княгиня залилась слезами. Плача и всхлипывая, она причитала:
– Конечно, Ея Императорское Величество вольна брать от меня и назначать ко мне кого ей угодно, но мне тяжело все более и более убеждаться в том, что все близкие мне люди становятся жертвами немилости ее… Дабы было меньше несчастных, я молю вас, Александр Иванович, и заклинаю упросить Ея Императорское Величество отослать меня к моим родным, покончить поскорее с положением, до коего я доведена, и в коем делаю всех токмо несчастными.
На что, как всегда неприятно мигая глазами, Шувалов ответил:
– Ничуть Владиславова не несчастна, она вернется в свою семью. Таков приказ государыни Елизаветы Петровны.
Екатерина взглянула на него залитыми слезами глазами и отчаянно, тонким голосом продолжила:
– Никитична любила меня и свою работу, она не могла давать какое-либо разъяснение в чем бы то ни было, понеже ни она, ни кто-либо другой не пользуется моим полным доверием. Зачем было убирать человека, к коему я привыкла и привязалась?
Граф Шувалов хотел ответить, но, видя ее рыдания, сам неожиданно прослезился. В конце концов, уходя, он пообещал, что императрица сама поговорит с невесткой. Екатерина вернулась в спальню, куда тут же явились фрейлины и камердинер. Не переставая плакать, Великая княгиня рассказала им, что случилось.
