Анна Качкаева: Уместны они в том смысле, что любая пропаганда по большому, концептуальному счету, не отличается друг от друга. Она направлена на изменение, на сильное влияние, на получение эффекта, на умолчание. Приемы понятны. Но я бы, конечно, не стала сравнивать это впрямую, потому что это большое допущение.
Современный мир коммуникационно сильно изменил все то, что мы имеем в виду под традиционной пропагандой. На это наложились новые технологии, на это наложилось то, что мы теперь называем «гибридными войнами» и, если угодно, «гибридной журналистикой». Многое поменялось и мутировало. Сначала пиар, а теперь и войны пытаются превратиться в журналистику. Эта диффузия, имитация, размывание границ очень сильно сбивают координаты. Нет условного жесткого врага, нет черно-белого, есть смещение стандарта.
Государственное телевидение может взвешенно, спокойно, прилично и, с точки зрения западных стандартов, профессионально освещать тему «Шарли Эбдо» и через час, переходя на Украину, совершенно менять градус, вектор и интонацию. В этом информационном хаосе и переключении системы координат обычному потребителю очень сложно уловить разницу.
Если говорить о «мягкой пропаганде» в сетях, то и вовсе довольно сложно выскочить из влияния собственных сообществ, людей, которые являются агентами влияния, сознательного троллинга, политического заказа и пиара, который тоже мимикрирует под документалистику и условную реальность.
Телевизор уже давно не производит новостей как новостей. Он бесконечно продуцирует эмоцию. Эффект ярости, страсти, умение подкрутить ее то в одну, то в другую сторону, сбивание понятий, фреймирование – телевидение делает это не только в России. Сериальность новостей, необходимость подсаживать зрителя на новые эмоции диванных войн, шоу в прямом эфире – все это началось не вчера. Но сейчас это доведено, на мой взгляд, до уже пограничной, опасной черты, когда люди не различают, где та новость, а где – не новость.
– У общества нет запроса на адекватную информацию?
– По опросам, связанным с последним годом (который, конечно, в смысле информационного удара очень сильно повлиял на сознание и медиа-эффект), мы понимаем, что очень многие люди, почти тот же процент населения, который соглашается с повесткой «Крым наш» и с тем, что на Украине спасается «русский мир», – около 70 % – согласны с тем, что государство в собственных интересах может искажать информацию. Это означает, что люди готовы признать, что если государству это приносит пользу, то пусть так и будет. Это означает, что человеческое сознание, человек как человек, индивидуальный и способный иметь собственную точку зрения по-прежнему не стал ценностью. В этом смысле, медиа лишь воспроизводят и добавляют отравы в уже существующее представление об информационном поле.
– Как менялась риторика российского телевидения за последний год, начиная с украинского конфликта? Например, сначала тех, кто воюет на востоке Украины, называли «сторонниками федерализации», потом это слово вдруг исчезло.
– Да-да. Язык вражды и ненависти колоссально использовался. А во-вторых – это как раз одна из важных характеристик этой информационной кампании – она идет волнами, и мы видим, как, в зависимости от обстоятельств, могут меняться понятийные ряды. Это касалось, например, «сторонников федерализации», потом ушли слова «добровольцы и ополченцы», тема «сепаратистов» не звучит.
Так же и с военными Украины – сначала их никак не называли, затем это перешло в сторону «фашистов и бандеровцев», «карателей», а сейчас уже, в последнее время они тихо превратились в «киевские власти» или «армию Украины». Обычно обыватель не фиксирует этой разницы. И это лишь деталь, которая показывает специалистам, как можно, например, 240 дней не сообщать ничего про донецкий аэропорт, а потом вдруг 6 января, в рождественский Сочельник, поздравить украинских военных с синхроном в кадре с Рождеством, а потом сказать, что ополченцы его взяли. Чем они воевали, что было 240 дней?
Но в этом хаосе, и в этом клиппинге эмоций и действительно гуманитарной катастрофы, кошмара, гибели и смертей человек уже не задумывается, почему это так, не задумывается о том, что сепаратист, он, как и на Кавказе, сепаратист, который хотел отделения, независимости. А вовсе не добровольцы-ополченцы, которые в русском языке имеют совершенно определенную коннотацию. Ополченец – это человек, который выступает на стороне регулярных войск. Именно поэтому табуирована тема Кавказа, чеченских войн, условно сербохорватская война, потому что нет ассоциативных рядов, их не должно быть.
Эта риторика, конечно, очень сильно меняется от обстоятельств, и источники информации меняются, и градус меняется. Но нет единой политики. Понятно, что телевизор един, и когда повестка дня в течение девяти месяцев – главные выпуски страны, там десять сюжетов про Украину, один про Россию или два (вот сейчас только немножко стали менять, в том числе в анонсах, в первых заголовках, начиная с осени), то, конечно, у людей создается ощущение – где они живут? На Украине или в России? Ощущение сериала бесконечно идущего.
А уж итоговые общественно-политические программы, которые идут по два с половиной часа – это такая возгонка, возгонка, возгонка. Конечно, люди этим заряжаются, это такая истеричность, которая начинает нависать в обществе и которая, конечно, не помогает здравому рассуждению, возможности задуматься, возможности принять чей-то другой аргумент. Потому что это висит в воздухе и все время либо коммутируется чуть-чуть на снижение, либо всегда можно подкрутить и подогреть это все.
– Формат развлекательных шоу как-то изменился за этот год, они подстраивались под ситуацию?
– Да, конечно, это тоже контекст, который создает среду. Но я бы не сказала, чтобы они так уж впрямую использовались. Все-таки информационную историю вывели за рамки развлечения – и это тоже показатель. В развлечении, как будто, ничего нет. Мы говорим про себя, про «Давай поженимся», про взаимоотношения детей, мужей и т. д. За редким исключением – у Малахова, может быть, кто-нибудь появится.
Но появились другие линейки типа «Время покажет» на Первом канале, когда это оболочка привычного вроде бы шоу (аудитория, ведущий, они двигаются – в контексте некоего такого развлечения, не серьезной информационной программы), а обсуждают там ту же Украину. Этого стало очень много, особенно прошлой весной, когда на российском телевидении государственном почти каждый день выходили большие шоу. Кроме того, никуда не делся ни Соловьев, ни все остальные. К осени добавился Толстой на Первом, который теперь выходит в этом режиме ежедневно. Там не всегда Украина, не всегда, но из трех-четырех тем всегда в течение недели один-два дня может оказаться. То есть, такая система переливающаяся координат.
Посмотрите, не говорят про военных ни с той, ни с другой стороны, сколько погибло – это, вообще, мало кого интересует. Кто-то воюет, кто-то убивает, чем-то воюет, с помощью чего-то убивает, но с военными почестями хоронят журналистов. Если выясняют отношения, то посредством отключения каналов. Война из окопов, которая, конечно, есть, перетекла в виртуальную сферу – диванную войну. Если обычных людей спрашивают (такие опросы были), «вы поддерживаете?» – «поддерживаем, считаем, что все правильно происходит», «а хотите ли, чтобы ваш сын туда был отправлен?» – 80 процентов ведь не хотят. И в этом смысле медийная война, конечно, замещает горячую. Этот гибридный информационный фон создает возможность воевать не воюя. На мой взгляд, это, конечно, очень опасная тенденция. Раньше мы думали, что это где-то далеко, теперь это оказалось рядом с нами.
