Лиду она, пожалуй, раздражала больше, чем сестер. Тех она скорее веселила, чем раздражала. К тому же постоянная пища для разговоров и обсуждений – как та сделала что-то, ну, или скорее всего не сделала. Как обычно. Что сказала, от какой ерунды расстроилась, какая глупость или нелепость вылетела из ее рта. Да и сама она – одна сплошная нелепость и, уж простите, – глупость. Разумеется, да.
Да и, в конце концов, было не до нее – орава вечно голодных, шумных и беспокойных детей. Стирка, готовка, базар. Купание отпрысков – накипятить пару баков воды, поменять постели и просто все в очередной раз проконтролировать.
А еще пляж, внеклассное чтение – поди уследи! До дурочки ли? А Лешечка? Тоже любимое дитятко! Нет, понятно – взрослый мужик, сам отец троих малолеток. Но – младший братишка, выпестованный, выкормленный. Сирота.
И все три женщины, две сестры и жена, крутились вокруг «хозяина», стараясь в угождении опередить друг друга.
Эти две женщины, Надя и Тоня, про себя, казалось, не подумали ни разу в жизни. Ни разу им не пришла в голову мысль, что отдыхать можно поехать одной. Ну, или с мужчиной. А ведь на заводе давали путевки! Например, в Болгарию. Лида тогда уговаривала Тоню поехать. А та посмотрела на нее, как на ненормальную: «Тратить такие деньги? Триста рублей? Ты спятила, Лид! Да я лучше… куплю куртку Ваньке или Васятке велосипед! А мне ведь нужны новые зимние сапоги! Ты что, одурела? Какие еще заграницы? Смешно! Да и что я там не видала, Лид?»
– Ты ничего не «видала», – выговаривала ей невестка, – совсем ничего. Кроме фабрики своей и домашних забот. Да! И еще хлева в деревне и печки.
Тоня махала рукой:
– Да отстань. Нормальная жизнь. Как у всех.
И Лида, вздыхая, конечно же, отставала.
Когда Лида похвасталась гэдээровским бельем, купленным по случаю, они посмотрели на нее, словно на инопланетянку – и зачем на такую чепуху тратится? Глупость какая! И кружавчики эти, и жесткое все.
Сами, разумеется, всю жизнь носили хлопковые панталоны до колен – розовые, голубые, салатовые.
Поход Антонины в парикмахерскую – шестимесячная завивка, казнь для волос, кошмар и ужас – происходил раз в полгода. А зачем чаще? И так хорошо. Ну а если и не хорошо – так просто сойдет. Там же, раз в полгода, красились ресницы и брови, пугающие своей неестественной, угольной чернотой, смывающейся, правда, дней через пять или шесть.
Любое нездоровье старались просто не замечать – само пройдет. Идти в поликлинику – еще не хватало! Так, кстати, Надя запустила и свою онкологию. Таблетки – например, от давления, – принимались по совету тети Кати или бабы Дуси, соседки. Глотались горстями, подряд, а через пару дней про них забывали.
Они просто не привыкли включать свои нужды в длинный список проблем, которые нужно решать.
Рано овдовевшая Тоня ни разу не подумала об устройстве личной жизни – это, по ее мнению, было неприличным для порядочной женщины.
А когда однажды к ней стал кадриться мужичок из соседнего цеха, она просто разобиделась не на шутку – за кого он ее принимает? За шалаву какую-то?
А Надя терпела своего алкоголика Петьку. Выгнать? Куда? В никуда? Ой, да как же так можно? Отец ведь детей, да и… муж. Совсем пропадет, если выгоню!
А то, что этот алкаш никому не давал житья, – так это ж нормально. Обычно. А кто живет по-другому? И кому легко?
Жизнь их была трудовой, безусловно. Тяжелой, почти безрадостной, монотонной и однобокой. Казалось, все бытовые трудности, тяжелый физический труд, вечные утомительные хлопоты, нескончаемые заботы лишали их не только радостей жизни, но и возможности остановиться, задуматься, оглянуться, что-то понять или заметить.
А может быть, в этом и было спасение – не задумываться о своей жизни, так и не прозрев до последних дней. Не ужаснуться своей женской судьбе – так живут все, ну а мы-то чем лучше?
Эти хорошие, трудолюбивые, вечно хлопочущие и озабоченные женщины вычеркнули из своей жизни самих себя: казалось, однажды и навсегда они решили, что они сами – это что-то случайное, неважное, временное, на что не следует обращать внимания – чести много, а толку чуть, как всегда.
В субботу, например, было счастьем просто отоспаться. Ну, если в будний день на работу нужно было к семи, то в выходные до семи можно было поспать.
Они никогда не жаловались – ни на трудный быт, ни на тяжелую физическую работу на родной фабрике, ни на женскую судьбу, ни на пьющего мужа или раннее женское одиночество.
Так было у всех. А они что, другие? А в войну? В войну было легче? Мужики? Да все ведь пьют. Ну, или почти все. Тебе вот, Лидка, повезло! Наш Лешик не пьяница!
Вдова? А в войну сколько их, вдов, осталось? Ничего, выдюжили. И детей вырастили и выучили. И сами, слава богу, не пропали. И еще страну поднимали. Когда-то им объяснили, что все держится на них, женщинах. И они это твердо усвоили.
Больше, чем собственная жизнь и мироощущение, их волновали профсоюзное собрание и чьи-то неприятности или проблемы.
Осенью начиналось безумство – они делали запасы на зиму. Это превращалось в какой-то ад – компоты! Тридцать трехлитровых банок. Огурцы. Двадцать, не меньше. Помидоры сливка по тридцать копеек – ну да, тридцать, а «совсем симпатичные» – сорок. Такая дешевка, как пропустить? Салаты, грибы (по грибы ездили по воскресеньям всей семьей и делили «по-честному», тоже на всех) – соленые и маринованные. Картошку закупали мешками – за этим ездили в деревню к знакомым километров за сто двадцать – потому что своя и дешевле. Ездили на Лешиной машине. Хранили все это на даче, в подполе. Раз в две недели командировали брата за «припасами», вручая ему бумажку – картошки полмешка, пять банок солений, пять банок компота, шесть пол-литровых варенья разного. Кухня превращалась в преисподнюю, где шел постоянный перезвон, – они ревниво выведывали друг у друга, «кто сколько», и, разумеется, хвастались. Потом, зимой, приходя друг к другу в гости, гостинцы вынимали из авосек и хвастливо, со стуком, ставили на стол.
Было еще одно – пельмени. Это было безумие зимнее. Раз в два месяца пельмени лепила одна, в другой раз – другая. Пельмени варились в огромном зеленом эмалированном баке, предназначенном для кипячения белья.
Подавались на стол эти дымящиеся, ароматные, крошечные у Тони и большие, словно мужские уши, Надеждины, «страдания» в тазах. Вкусно было необыкновенно, что говорить.
Летом было что-то подобное с варениками. С вишней, малиной и сливой. Но не с таким размахом, слава богу, куда поскромней.
Когда, родив третьего ребенка, Лида ушла с работы, ее, разумеется, осудили – фифа, подумайте! А что, нет садов и яслей? Ну, понятное дело, такая же цаца, как и питерская мадемуазель, одного поля ягоды. Сестры! Нет, наша, конечно, не такая, как та, питерская. Но тоже хороша! Работать ей, видите ли, при троих детях сложно!
Леше в уши дули, естественно. Но тот остался непреклонен – Лида будет сидеть дома. Точка. И пользы от нее там будет определенно больше.
