Дирижер снова взмахнул. И снова грянул хор.
II
ДА БУДЕТ ВОЛЯ ТВОЯ
10
Самый счастливый день в моей жизни
Питер висел в сетке между небом и землей, тело его облепили насекомые. Они не питались им, а просто использовали как место для посадки. Стоило ему потянуться или кашлянуть, комахи взлетали или прыгали куда-то, а потом возвращались. Он не возражал. Насекомые не щекотали его лапками. И не издавали ни звука.
Он бодрствовал уже несколько часов, подложив под голову вытянутую руку, так что его взгляд был как раз на уровне горизонта. Светало. Это было завершение долгой ночи, пятой его ночи среди оазианцев.
Строго говоря, сейчас он не был среди оазианцев. Он был один в своем импровизированном гамаке, высоко натянутом между двух столбов внутри церкви. Его нарождающейся церкви. Четыре стены, четыре опорные балки под открытым небом. Внутри ничего, кроме кое-каких инструментов, мотков бечевки, чанов с раствором и жаровен с горючим. Сейчас жаровни уже остыли, поблескивая рассветными бликами. Не пригодные ни для каких религиозных целей, они имели чисто утилитарную функцию — на протяжении долгой тьмы каждый рабочий «день» они разжигались, чтобы освещать рабочее место, и тушились после того, как последний оазианец уходил домой и «оτеζ Пиτер» собирался уединиться.
Его прихожане трудились не покладая рук, чтобы как можно скорее выстроить церковь, но сегодня их здесь не было, пока что не было. Питер полагал, что они все еще спали в своих домах. Спали оазианцы много, поскольку быстро выбивались из сил. Они работали час-другой, а затем, независимо от того, сделана работа или нет, отправлялись домой и какое-то время спали.
Питер вытянулся в гамаке, вспоминая, как выглядят оазианские ложа, и радуясь, что он сейчас не в одном из них. Ложа напоминали старинные ванны, вытесанные из вязкого, густого мха, легкого, как пробковое дерево. Ванны эти выстилались несколькими слоями похожей на хлопок материи, которая укутывала спящего в плотный, ворсистый кокон.
Триста часов назад, когда он падал от усталости после колоссального напряжения первого дня, Питеру предложили занять одно из таких лежбищ. Он согласился из уважения к гостеприимным хозяевам, и ему весьма церемонно пожелали долгих и сладких снов. Однако спать он не смог.
Во-первых, был день. Оазианцы не нуждаются в том, чтобы затемнять свои спальни, и спят, выставив кровати прямо под ярчайшие солнечные лучи. Зажмурившись от света, он залез в эту кровать, надеясь, что вот-вот потеряет сознание от изнеможения. К сожалению, кровать оказалась непригодна для сна. А вернее сказать — невыносима. Пушистые одеяла, очень скоро пропитавшись потом и атмосферными испарениями, принялись источать тошнотворный запах кокоса, а сама по себе ванна была ему чуть-чуть коротковата и узковата, хотя наверняка она была больше, чем стандартная модель. Питер подозревал, что ванну вырезали специально для него, и потому отчаянно старался приспособиться к ней.
Но не тут-то было. Помимо нелепой постели и избытка света, возникла еще одна проблема — звуки! В тот первый день рядом с ним спали четыре оазианца, которые представились как Любиτель Ииςуςа—Один, Любиτель Ииςуςа—Пяτьдеςяτ Чеτыре, Любиτель Ииςуςа—ςемьдеςяτ Восемь и Любиτель Ииςуςа—ςемьдеςяτ Девяτь. И все четверо чрезвычайно громко дышали во сне, устроив отвратительную причмокивающе-булькающую симфонию. Их ложа находились в другой комнате, но оазианские жилища не имели закрывающихся дверей, так что Питер слышал каждый звук, издаваемый спящими соседями: каждый сап, каждое шморганье, каждый натужный глоток. Дома в своей постели он привык к едва уловимому дыханию Би или редкому вздоху кота Джошуа, но не к такой канонаде. Лежа в оазианском доме, он вдруг припомнил давно забытый эпизод из своей прошлой жизни: как сотрудник благотворительной организации подобрал его на улице и пристроил в ночлежку для бездомных, большинство постояльцев которой были алкашами и нариками вроде него самого. Вспомнил, как он смылся оттуда обратно на улицу, чтобы перекемарить где-нибудь в тихом месте.
Итак, теперь он лежал в гамаке, подвешенном в строящейся церкви, под открытым небом, среди полного пустынного покоя оазианской зари.
Сон у него был глубоким и крепким. Питер привык спать на воздухе: наследие его бездомной жизни, наверное, когда он лежал в коматозном состоянии в парках или подъездах, лежал так неподвижно, что люди не раз принимали его за мертвеца. Без алкогольного подспорья заснуть было труднее, но не намного. Он чувствовал, что легче справится с навязчивой паркой атмосферой Оазиса, сдавшись на ее милость. Находиться в помещении и в то же время совершенно не иметь возможности закрыться — что может быть хуже? В отличие от базы СШИК, в домах оазианцев не было кондиционеров, они вентилировались через открытые окна, сквозь которые беспрепятственно сновали коварные воздушные вихри. Было что-то обескураживающее в том, чтобы лежать спеленатым в кровати и воображать, что каждую минуту окружающая атмосфера невидимыми пальцами приподнимает покровы и прокрадывается к тебе. Гораздо лучше спать раскрытым, в одной полотняной рубахе. Через какое-то время, будучи достаточно усталым и сонным, почувствуешь, будто лежишь на мелководье и течения ласково омывают тебя.
Сегодня после пробуждения он заметил, что голые участки на руках затейливо расписаны ромбовидными ячейками, — это сетка так отпечаталась за ночь. Он стал похож на крокодила. Минуту-другую, пока отметины не исчезли, Питер наслаждался фантазиями о том, как он превращается в человека-рептилию.
Хозяева совершенно не оскорбились, когда он отклонил предложенную ему постель. В тот первый день, по прошествии долгих часов после формального начала совместного ночлега, когда Питер уже довольно давно сидел и молился, размышлял, прикладывался к фляжке с водой, коротая время, прежде чем осмелиться обидеть всех побегом наружу, он вдруг ощутил чье-то присутствие в комнате. Это был Любитель Иисуса—Один, тот оазианец, который первым встретил его в поселении. Поначалу Питер хотел прикинуться внезапно вскочившим после глубокого сна, но решил, что это глупая ребячливость. Он улыбнулся и приветственно махнул рукой.
Любитель Иисуса—Один остановился в двух шагах от Питерова ложа, склонив голову. Он был полностью завернут в свою голубую сутану, на нем был капюшон, башмаки и перчатки, руки сложены на животе. Опущенная голова, да еще под капюшоном, скрывала его ужасный лик, и Питер мог вообразить человеческие черты внутри этой темной завесы.
Голос Любителя Иисуса—Один, когда он заговорил, звучал приглушенно, чтобы не разбудить остальных. Тихий, сдавленный звук, зловещий скрип двери в отдаленном доме.
— τы молишьςя.
— Да, — прошептал Питер.
— τоже и я молюςь, — сказал Любитель Иисуса—Один, — молюςь в надежде уςлышаτь Бога.
Оба помолчали. Из соседней комнаты раздался храп остальных оазианцев. В конце концов Любитель Иисуса—Один прибавил:
