И там, у себя на Лонг‑Айленде, в своем кабинете на втором этаже особняка, сидя у телевизора, подающего в наилучшем цвете все картины, жуткие сценки, при желании, можно было включать и запахи, он и не думал, что кроме всех тех больших животных здесь водятся еще и совсем крошечные твари, но такие злые, такие кусючие и наглые, что и слов не хватает их охарактеризовать. Москиты, комары облепили всю спину, забирались и под штанины, и все кусались и кусались. И он все хлопал и хлопал изо всей силы ладонью, все чесался и чесался, и как та лошадь, падал на спину и катался по песку, пытаясь сразу же передавить всех комаров Амазонии.
А что же будет ночью, думал он, теперь уже жалея, что так легко расстался со своей рубашкой, пожертвовав ее арабу на бинты. Они его сожрут! Они выпьют всю его кровь! Где бы раздобыть тунику или простынь?
Он вспомнил пустыню, там не было ни одного комара; вспомнил того араба, его черные выпуклые глаза, вспомнил, как тот таращился на него, когда он начал обворачивать его кабелем разрыва пространства. Тогда‑то они и проморгали немцев… Да, все обошлось, если можно так пока считать… Но рубашка мне все же нужна. Сшить бы ее здесь… Из листьев и травы сшить… Но уже почти совсем стало темно…
Напившись из прозрачного ручья, впадавшего в Амазонку, Дик Ричардсон, опять же, припомнив повадки своих предшественников и наставления некоторых биологов и натуралистов, пустился описывать вокруг торчавшей посреди небольшой поляны камней круг «почета», круг «детства». Он мочился под каждым кустом, под деревом, метил свои неприкосновенные владения, немного краснея и стесняясь подсматривающего за ним с небольшой высоты телерса. Но телерс телерсом, а жизнь жизнью! И мне, лорду Ричардсону, воспитанному и интеллигентному, и поступающему сейчас не совсем культурно, тоже не хотелось бы уже в первый день погибнуть от жадности какого‑нибудь животного. И когда ему уже не хотелось, сколько он не пил, выдавливая последние капли, он подумал, что можно пометить еще и экскрементами. Но не сейчас, не сейчас, ибо леди и джентльмены и вовсе его не поймут, а лишь ночью, когда совсем стемнеет. Но и удастся ли сделать то, ведь живот‑то его пуст. Пуст еще с самого утра, как он поел в лаборатории у профессора Хименса… Боже, как много событий было за один день! Я успел навоеваться в Африке, насмотреться на фашистов, а теперь уже здесь, в Бразилии…
Натаскав сухих веток к камням, обложив ими свое логово, он развел небольшой костер. И тут же к нему тихо спустился телерс, задвигал объективами, передавая информацию на Эр‑би‑си.
Из леса донесся чей‑то рев, потом послышался стон, сопение, будто два льва величиной со слона, сцепились в драке. Дик вздрогнул, придвинулся ближе к костру, взял лук, пристроил стрелу.
Этот самый первый день, знал он, был для многих скитальцев и самым решающим. Если человек смог продержаться эту ночь, не сойти с ума, не кинуться головой в реку, не утопиться в ней, не повеситься на свободе на собственной рубашке, то это уже процентов 10–15 залога успеха, он теперь сможет пройти как минимум четверть пути. И некоторые, не выдержавшие этой первой ночи, находили быструю смерть в реке, кидаясь в нее и ища выход из‑под силового колпака, ища его там, где его и никогда не было. Они погибали или от острых зубов аллигаторов, или в тесных крепких объятиях анаконд.
Телерс завис над костром, завис над Диком, высовывая и задвигая тубусы объективов. Болела искусанная пираньями левая нога, ранки чуть кровоточили, на них тут же садились москиты, комары. Но он нашел в себе силы улыбнуться в объектив, поднять руку с луком, как бы приветствуя зрителей, как те гладиаторы в Древнем Риме перед битвой с диким зверем.
Пламя костра делало его лицо сейчас ярко красным, индейским, кровожадным. Бандит, что есть самый настоящий бандит, убежавший от полиции и скрывающийся где‑то в джунглях Бразилии. Звуки тропического леса, усиленные аппаратурой телекомпании Эр‑би‑си, крики вышедших на ночную охоту хищников, стоны, хохот, скрежет вырывались из динамиков телевизоров, заполняя пространство уютных квартир и пугая обывателя. И он, рядовой обыватель, мог теперь и сам оценить все шансы того бандита на спасение. Их было мало, совсем мало. И тот бандит, видимо, и сам это понимал, так как; он согнулся в три погибели у своего маленького костерка, будто намереваясь вжаться в землю и там спрятаться. И как не защищал его костер, но бандит поминутно вздрагивал, крутил по сторонам головой, хватаясь за лук и стрелы.
Этими кадрами и закончилась первая передача Эр‑би‑си из серии скитальцев, из натуралистического цикла «Один на один».
Глава 5. НЕ ТАК ВСЁ И ПЛОХО!
Рассвет, долгожданный рассвет, наконец, наступил и дал тут же знать Дику Ричардсону, что он голоден. И сильно голоден. Со вчерашнего дня у него во рту не было и крошки. И он понял, что пора и себе, как тому зверю, приниматься за добычу пищи.
Голова побаливала, гудела: он так и не смог уснуть в эту ночь. Он так и не смог отключить в эту ночь свой слух, обостренный, болезненный. Организм, вступивший в борьбу за самосохранение, не позволил мозгу, не позволил человеческому логическому уму, сделать это. Слух все время улавливал какие‑то шорохи, писки, шаги, заставлял работать инстинкты. Урывками Дик проваливался в сон минут на десять, потом вдруг отчего‑то вздрагивал, просыпался, подолгу лежал с открытыми глазами, до боли в голове пробовал вспомнить, где же он находится, снова прислушивался к шорохам, смотрел в небо, покрытое звездами.
Он так же знал, что вечером, ночью, все трудности кажутся намного преувеличенными, и вот почему многие самоубийцы расстаются с жизнью именно ночью. Но стоит заставить себя переждать это время. и утром уже не все так и плохо выглядит, уже появляется тяга к жизни, к ее новым сюрпризам.
Он выбрался на поляну, потянулся, потом, набрав в легкие побольше воздуха, заорал во всю глотку, заорал что‑то несуразное, нечленораздельное: «А‑а‑а‑у‑у‑у‑о‑о‑о‑э‑э‑э!» Орал он еще несколько раз, и все то же дикое, звериное. И даже свистел, хрюкал, визжал. Этими звуками он попробовал дать знать обитателям джунглей, что и он заявляет свои права на жизнь под этим небом, среди этой растительности. Он как бы отрекался от своего человеческого образа, от своей гомо сапиенсовой сущности, переходя в другой разряд животных млекопитающих.
Утренняя прохлада, синева неба, трескотня птиц, нараставшая с каждой минутой, — все это как‑то взбадривало его, внушало теперь уже совершенно иные мысли, внушало какую‑то уверенность в том, что он сможет жить здесь, сможет пройти весь путь, сможет выдержать все испытания.
Опухоль на ноге спала. Дик поковылял к реке. Над поляной высоко в небе уже поблескивал округлыми боками телерс. Дик позавтракал черепашьими яйцами, бросив их в костер, запил этот заморский деликатес сырой водой из ручья и хотел уже приняться за работу, как подумал, а не попробовать ли с помощью этого телсрса сооблщть «Дже», где спрятаны те материалы. Тем более, что здесь тихо, никто в него но стреляет из автоматов, никто не прется на его высотку и никто не собирается отрезать ему кое‑что.
