Братец тоже найдет, к чему его приложить…
– В город съездить… послушать, что говорят…
– О чем говорят? – Нат нахмурился.
– О том, что тут было.
– Где?
– Тут. – Райдо терял терпение. У него в принципе никогда-то с терпением не ладилось, а уж сейчас и вовсе крохи остались. – В доме…
– А что тут было?
– Нат!
– Да?
Не издевается и вправду не понимает. Для него дом – это просто-напросто дом, крыша над головой и куча проблем, вроде того же водостока и луж во дворе.
– Нат, – мягче повторил Райдо, – как ты думаешь, кто тут жил?
– Альвы.
– А что с ними стало?
Нат задумался, но ненадолго.
– Ушли. Альвы ведь ушли.
– А эту почему оставили? – Райдо почесал подбородок: после приступов шрамы начинали зудеть, и зуд этот порой делался невыносим.
– Не знаю. Не нужна была? Или не захотела?
– Вот ты и выясни, не нужна она была или не захотела…
– Как?
– Как-нибудь, – сказал Райдо, заставив себя руки от лица убрать. – Прояви смекалку. Ты же умный парень…
На лесть Нат не повелся, он покосился на Дайну, которая вплыла в дверь, неся на вытянутых руках серебряный поднос.
– Просьба? – уточнил Нат.
– Просьба.
– И отказаться могу?
– Да.
Он поскреб переносицу грязноватым ногтем, который явно свидетельствовал, что Нат солгал о мытых руках, и произнес:
– Я исполню эту просьбу, но взамен вы исполните мою.
– Шантажист малолетний…
Нат лишь плечами пожал.
– Давай уже.
Дайна, выражение лица которой говорило о том, что она все еще обижается и вообще не одобряет поступков Райдо, поставила поднос на стол. И крышку сняла.
– Вы съедите все. – Нат указал пальцем на тарелку, где на бело-желтых островах яиц таяло сливочное масло. Лежали тонкие ломтики бекона, выжаренного до полупрозрачности, украшенные зеленью.
– Шантажист, – буркнул Райдо, вдыхая аромат нормальной еды.
– Ну… – Нат осклабился. – Вы вполне можете отказаться.
Ийлэ, наверное, задремала, иначе как объяснить, что она не услышала пса? Он был в трех шагах, сидел, опираясь спиной на приоткрытый сундук, скрестив ноги и сунув руки в подмышки, отчего не слишком-то чистая рубашка его, незастегнутая, разошлась, обнажая впалый располосованный шрамами живот. Голову пес склонил набок, и казалось, что он и сам дремлет, убаюканный шепотом дождя. Полумрак чердака странным образом разгладил рубцы на его лице, да и само это лицо больше не выглядело грубым.
Крупный нос с характерно широкой переносицей и вывернутыми ноздрями. Квадратный подбородок. Лоб покатый, бугристый, словно кто-то лепил этот лоб наспех из красной кейранской глины.
Вылепил и оставил.
– Привет, – сказал пес хрипловатым низким голосом. – Не хотел тебя будить. Со временем понимаешь, насколько ценная эта штука – нормальный сон. Я вот молока принес…
Ийлэ перевела взгляд с пса на кувшин.
– Это тебе. Ей я отдельно… козье… там Нат козу нашел… Нату ты не нравишься, но у него есть причины не любить альвов. А у тебя, думаю, есть причины не любить нас, но так уж вышло, что жить нам придется под одной крышей, потому будь к нему снисходительна. Он мальчишка… и вовсе не злой. Бери…
Он подвинул кувшин:
– Я слышал, что альвы любят молоко…
Пес замолчал, наверное, ждал ответа. Не дождался.
Кувшин был рядом. Высокий. В такой пинты три влезет, а то и четыре. Старый… Кажется, Ийлэ видела его на кухне в той своей прошлой жизни… и вправду кажется… что она помнит?
Ничего.
Кувшинов на кухне хватало, и медных кастрюль, и черпаков, шумовок, тарелок, блюд и блюдец, прочих вещей, за которые теперь цеплялась память. Но главное, что этот конкретный кувшин был рядом и Ийлэ не только видела темную его поверхность, неровную, покрытую влажной испариной, но и ощущала сладкий аромат молока. Не только его. Хлеб. Свежий. Быть может, горячий, с крепкой хрустящей корочкой, с мякишем, который липнет к пальцам. Мясо. Жаренное с чесноком, с ароматными травами…
И поневоле Ийлэ принюхивалась, пытаясь разобраться в ароматах…
– Это тоже тебе. – Пес вытащил откуда-то из-за сундука глубокую тарелку, прикрытую полотенцем. – Вроде еще не совсем остыло. Если остыло, то скажу и погреют… хотя, конечно, гретое не то, но ты так сладко спала… Бери.
Он подтолкнул миску к Ийлэ. Замер.
Еда была близко. Обманчиво близко. Только руку протяни и… что тогда? Отберет? Пинком опрокинет кувшин, чтобы раскололся, разлетелся на куски? Швырнет миску в стену? Или просто ударит по руке? По лицу?
Нет, по лицу били редко, не хотели портить…
Ийлэ переводила взгляд с миски на пса, с пса на миску, уговаривая себя не поддаваться. Есть еще хлеб… и булка, та, которая с изюмом. Это ведь почти роскошь… и вовсе Ийлэ не настолько голодна…
…душица…
…и подлива кислая, на можжевеловых ягодах, такую кухарка готовила к мясу…
…а мясо свежее, вымоченное в кислом молоке, запеченное на углях…
– Ты выпила мой бульон, и это хорошо, потому что он полезный, хотя и гадость редкостная, но бульона одного мало. Поэтому поешь.
Ийлэ покачала головой: она не так глупа. А с другой стороны, если она испортит ему игру, пес все равно разозлится, так имеет ли смысл рисковать?
– Ты… не против, если я ее возьму? – Пес поднялся, и Ийлэ отпрянула, прижимаясь к трубе. Он подходил медленно, и с каждым шагом его скрипели доски.
Тень пса переползала с одной на другую и на трубу, словно карабкалась по кирпичам, и на Ийлэ легла, лишая возможности двигаться. Надо было бежать, но Ийлэ только и могла, что смотреть на него.
Ждать.
– Послушай, – пес протянул руку, но не к ней, а к корзине, – ты… ты меня боишься, а это неправильно. Я в жизни не ударил женщину.
Он поднял корзину легко, и отродье лишь вздохнуло. Оно проголодалось. И если пес вновь даст ему молока, то будет хорошо, а если не даст… он оставил кувшин, Ийлэ не будет пить все. Поставит на подоконник, там холодно, потом можно будет поделиться.
Согреть во рту.
И по капле. Отродью легче, когда по капле, молока ли, силы. А миску пес тоже оставил, с полотенцем. Ийлэ, убедившись, что он ушел и дверь на чердак за собой запер, на четвереньках подобралась к миске.
Мясо остыло. А хлеб, пропитавшись подливой, стал только вкусней. Ийлэ отламывала по крохотному кусочку, засовывала их в рот и рассасывала, как когда-то давно леденцы…
