– Я… – Ийлэ положила ладонь на грудь.
Тонкая ткань рубахи промокла, Ийлэ ощущала горячую кожу, и ребра, и сердце, которое еще держалось.
– Тебя…
Пес закрыл глаза.
Он не собирался ни звать на помощь, ни сопротивляться, казалось, полностью смирившись с тем, что издохнет сейчас в присвоенном доме. Тот, предавший старых хозяев, и к новым относился с полным равнодушием, наверное, это было справедливо.
– Ненавижу, – шепотом сказала Ийлэ и, дотянувшись до рта, из которого воняло, вдохнула каплю силы. Пальцы надавили на грудь, призывая разрыв-цветок к спокойствию. И тот откликнулся. Замер, позволяя псу сделать вдох.
Наверное, ему казалось, что облегчение – это разновидность агонии.
И вдохнул он глубоко, насколько хватило сил, а выдохнул резко, и на губах запузырилась кровь.
Ийлэ усилила нажим, второй рукой быстро рисуя на грудной клетке пса знаки подчинения. Она не была уверена, что у нее получится, как не была уверена, что хочет, чтобы получилось, но…
Лоза замерла.
И отступила. Она погружалась в сон, зыбкий, ненадежный, которого хватит… на несколько недель хватит. А нескольких недель хватит Ийлэ, чтобы решить, куда уйти.
– А… а ты… – Райдо открыл глаза.
– Ненавижу…
– Разговариваешь. – Он схватил за руку и держал, не позволяя отстраниться. – Разговариваешь ты… это хорошо…
И кольцо, сжимавшее горло, запрещавшее Ийлэ говорить, пропало.
– Я…
– Ты… тебя зовут Ийлэ, я знаю… а для нее мы еще имя не придумали, но придумаем…
– Хочу…
– Знаю. Но если надо, ты… говори. – Он облизал губы и скривился. – Не замолкай, ладно?
– Хочу, чтобы ты сдох… все вы… сдохли…
– Это да… это бывает…
Райдо погладил ее пальцами свою щеку, гладкую и влажную.
– Скажи еще что-нибудь.
– Ты сдохнешь.
– Конечно. Когда-нибудь… но вообще я хочу до весны дотянуть… как ты думаешь, получится?
До весны? У самого – нет, но если Ийлэ поможет… он теперь знает, что Ийлэ способна помочь… и гнать не станет… до весны… а весной леса оживут и у нее появится выбор.
– Получится, – оскалился Райдо и попытался сесть. – Замечательно… говорят, здесь яблони цветут красиво…
Альва отпрянула, едва заслышала шаги Ната.
Щенок спешил.
Тянул доктора за руку, а показалось, что еще немного – и за шиворот схватит ничтожного этого человечка, которому явно было неуютно, что в доме, что рядом с Натом. Он же, растревоженный, почти перекинувшийся, и вправду выглядел грозно. Топорщились иглы в волосах, левая щека покрылась чешуей, а на руках прорезались когти. И сам он сгорбился, сделавшись шире в плечах, будто бы плечи эти тянули его к земле. От Ната пахло злостью, и Райдо знал, что злится щенок вовсе не на альву, которая благоразумно попятилась, не забыв, однако, прихватить корзину. Отступала она очень медленно.
– Что здесь происходит? – визгливо поинтересовался доктор, которого отпустили.
Он и сам отпрянул, заслонившись от Ната кофром.
– Ничего. – У Райдо получилось сесть.
Кажется, он и встать бы смог, но пока предпочитал не рисковать, потому как, если вдруг поведет, если вдруг легкость, которую он испытывал, окажется обманом, то с Ната станется силой в постель уложить. А лежать Райдо не хотел ни в коридоре, ни в постели.
– Уже ничего.
– Ему плохо. – Нат и говорил-то с трудом, клыки мешали да отяжелевшая вытянувшаяся челюсть, отчего речь его сделалась неразборчивой, глухой.
– Мне уже хорошо. – Райдо все-таки поднялся, опираясь на стену. – А так… отравился, с кем не бывает?
– Вас рвало кровью. – Доктор указал на пол. – Это значит, что процесс вошел в заключительную стадию…
Альва беззвучно скрылась на чердаке.
Вот ведь.
А почти получилось уговорить ее спуститься…
– Слушай. – Райдо стянул рубаху, во-первых, она была грязной и воняла, а во-вторых, ему хотелось увидеть свой живот, на котором он до сих пор ощущал отпечаток ладони.
Отпечаток был холодным, и холод от него просачивался внутрь Райдо, растекался по крови, очищая эту самую кровь. Боль и та отступила. А он, оказывается, забыл уже, как это хорошо, когда не больно.
– Слушай, – повторил он, с удовольствием отмечая, что пальцы обрели прежнюю подвижность, и голова не кружится, и вообще он почти здоров. – Скажи, откуда вообще это странное желание взялось?
– Какое?
– Похоронить меня.
Нат подобрался ближе, почти уткнулся носом в живот. Чует? Конечно, чует. От альвы все еще пахнет осенним лесом, тем, который пропитан блеклыми туманами и лиловыми дымами, бродячей паутиной, сосновой смолой.
И запах этот остался на Райдо.
Хорошо. Ему нравится.
– Что она сделала? – Нат потер щеку, и чешуя поблекла, превращаясь в серебристые капли живого железа. – Ты теперь здоров, да?
– Нет.
– Но…
– Забудь.
Забывать Нат не был намерен. И на чердачную лестницу уставился долгим задумчивым взглядом.
– Ты более здоров, чем раньше, – произнес Нат обвиняюще. И доктор, который собирался было что-то сказать, наверняка важное, существенное, про опыт свой немалый, каковой однозначно утверждал, что Райдо пришла пора умереть, замолчал. – Намного более…
Райдо кивнул: с этим он не собирался спорить.
Нет, в груди еще клокотало и каждый вдох давался с немалым трудом. И живот крутило со страшной силой, и вообще мир кружился, раскачивался, но, к предвечной жиле, этот мир был. Многообразный. Яркий.
И Райдо, присев на корточки, трогал ворсистую поверхность ковра, наслаждаясь этим прикосновением и тем, что пальцы чувствовали и жесткость ворса, и пыль на нем, и стены, неровные под бумажными обоями, и сами эти обои, гладкие, со вдавленным рисунком. Он вдыхал их запах и запах дерева – старые рамы и паркет, который давно уже не натирали мастикой. Вернувшееся обоняние – а Райдо и не замечал, насколько боль его притупляла, – рассказало ему о многом.
О том, что Нат снова лазил на конюшни и еще на кухню заглядывал, где, верно, стащил пирожок. Пирожок был с кислой капустой и яйцом…
О том, что козу он кормил хлебом и его аромат прилип к ладоням, как и кисловатый запах козы…
О том, что доктор курил трубку с темным шерским табаком и коньяк пил, немного, не то для храбрости, не то от нервов…
– Что ж, – человек отвел взгляд и очки поправил, – если в моих услугах не нуждаются, то я…
– Нат вас проводит.
