Пес закашлялся и кашлял долго, сипло, в воздухе запахло кровью, он же, облизав губы, хрипло прошептал:
– Давай… так проще… все разом закончить…
Разом?
Нет. Этот удар – почти милосердие, а псы не заслуживают милосердия. Ийлэ сунула нож в рукав свитера и, опустившись на корточки около пса, коснулась бритой его головы.
Бархатистая. И коротенькие волосы щекочут ладонь.
– Примеряешься?
– Опий… плохо… они не любят. – Ийлэ стиснула его виски ладонями.
Пульс у него сумасшедший. И за пульсом, за медным запахом крови слышится биение чужой жизни. Разрыв-цветок ворочается, раздирая едва-едва заросшие раны. Разворачиваются тонкие плети молодых побегов. Лопаются пузыри вакуолей, наполняя кровь ядом.
– Спи, – сказала Ийлэ, и пес тяжело вздохнул. Он стиснул зубы, чтобы не застонать от боли, привстал, точно пытался стряхнуть ее руки, но не сумел – слишком слаб был.
Покачнулся.
И лег, упершись лбом в колени Ийлэ.
– Ты… от тебя лесом пахнет, ты знала?
– Нет.
Не получалось. Разрыв-цветок, одурманенный опиумом, не спешил подчиняться. Он тянул силу, и Ийлэ ничего не оставалось, кроме как отдавать ее в отчаянной попытке хоть так утолить голод.
Она это делает не для пса.
Для себя. И для отродья, которое может спать и есть жирное козье молоко, у которого кожа сделалась розовой, как и положено младенческой коже, и на ней наметились складочки…
…ради печной трубы.
…и призрачного спокойствия, когда там, снаружи, буря.
– Лесом, – пес говорил шепотом, так тихо, что слова его Ийлэ различала с трудом, – осенним лесом… дымом… и еще грибами… паутиной…
– Паутина не пахнет.
– Ты просто не слышишь. Все в этом мире имеет свой запах. И паутина не исключение.
– И чем же она…
– Серебром. И еще утренней росой… и тобою…
– Или это я?
– Ты пахнешь паутиной? Да, немного… еще влажным деревом… и мхом… брусникой… я бруснику люблю…
– Она горькая.
– И что?
Разрыв-цветок успокаивался. Он вновь засыпал, позволяя псу дышать.
– Ничего. Просто горькая.
– И хорошо… а черника сладкая… и еще земляника… для меня лето начинается, когда земляника… любишь?
– Да… раньше…
– А теперь?
– Не знаю.
Ийлэ убрала пальцы.
Будет спать.
– И теперь любишь. Я так думаю… можно тебя попросить?
– О чем? – Ийлэ устала. Пожалуй, так она уставала прежде, когда пыталась не дать отродью умереть. И тогда этой усталости она не замечала.
– Посиди со мной…
– Я сижу…
– Вот и хорошо… сиди… я усну быстро, обещаю…
– Я все равно тебя ненавижу… всех вас…
– Пускай, – согласился пес. – Ты, главное, посиди… немного…
Глава 10
Если гостевые спальни и протапливали, то давно, и нынешнее яркое пламя не в состоянии было прогнать холод, равно как избавить комнаты от сырости.
– Боже мой, – с немалым раздражением воскликнула найо Арманди, оставшись наедине с семьей, – это же надо было до того дом запустить!
Она прошлась по бирюзовой спальне, которую прекрасно помнила, поскольку по странному совпадению – а ничем иным Маргарет сие объяснить не могла – занимала и в прежние времена, которые, однако, никак не могла назвать прекрасными.
– Ужасно! – с готовностью воскликнула Мирра. – Мы ведь ненадолго?
– Буря. – Виктор приоткрыл завесу гардин.
Бархат?
Отсыревший, потемневший, оттого и глядится уже не роскошно, но жалко. А у карниза и вовсе паутина видна. И не только у карниза.
– Виктор, я и без тебя вижу, что буря… оно и к лучшему. – Маргарет бросила перчатки на столик, а после подумала, что столик этот следовало бы сначала протереть…
И каминную полку, которую прежде украшали чудеснейшие часы с боем и те очаровательные статуэтки из бисквита
[1]
…
– К лучшему? – Мирра была настроена менее оптимистично.
В поместье ей не нравилось. Если поначалу матушкина задумка показалась… стоящей, то теперь Мирра засомневалась.
И он не одобрит.
Он не любил, когда его планы нарушали. Но что могла Мирра против матушки?
С другой стороны, он сам виноват, если бы сделал так, как обещал, то не было бы ни этой поездки, ни этого представления.
– Ни горничных, ни… – Мирра потерла виски, пытаясь скрыть беспокойство.
Он разозлится.
Определенно.
И накажет Мирру. Она заслужила наказание. И примет его с должной покорностью.
– Дорогая… – Маргарет произнесла это мягким тоном, который, впрочем, Мирру не обманул: характер своей матушки она знала прекрасно. Если она что задумала, то точно не свернет с пути. – …Представь, что война все еще идет…
– И горничных забрали на фронт, – продолжила мысль Нира, которая, вооружившись длинной щепкой, гоняла паука.
– Нира!
– Да, матушка?
– Будь добра, сходи на кухню… попроси молока… кипяченого молока с медом…
Выпроводила, в общем.
Нира не обиделась, она как-то с детства привыкла, что в собственной семье была лишней. Матушка любила Мирру, отец – матушку, а Нира… она просто сама по себе.
Неожиданный ребенок. Это она услышала, как мать говорила кому-то из своих многочисленных подруг, а потом добавила, что с той поры сюрпризы ненавидит.
Дверь Нира прикрыла аккуратно и, добравшись до конца коридора – шла она громко, чтобы матушка и Мирра слышали, – остановилась. Разулась. Пол был холодным, и от этого Нире становилось невыносимо грустно, как и от мысли, что дом этот никогда не будет прежним. Туфли Нира оставила в коридоре. И, вернувшись на цыпочках – она еще помнила, на какие из досок не следует наступать, – присела у двери.
– …послушай, дорогая, – с Миррой матушка всегда говорила мягко, с нежностью, которая была Нире непонятна, ведь характером сестрица обладала прескверным, – все образуется… Виктор!
– Да, дорогая?
– Ты уверен, что он умирает?
– Дорогая, я же тебе говорил.
– Скажи еще раз…
– Он умирает, – послушно повторил папа, который и в прежние времена предпочитал с матушкой не спорить, а ныне вовсе сделался тихим, печальным. Он все чаще закрывался в своем кабинете, говоря, что делами занят. Порой и ночевать там оставался.
