Что остается?
– Безумие. – Ийлэ провела пятерней по растрепанным волосам. – Ты тоже с этим согласна?
Отродье широко зевнуло.
– Лежи тихо. – Корзину Ийлэ подвинула вплотную к трубе и надежности ради прикрыла старым одеялом. Щель для воздуха оставила, но… – Я скоро вернусь. Я просто посмотрю, что там.
Верховых оказалось не меньше десятка. Ийлэ слышала, как люди переговариваются. Трое остались внизу, и Дайна что-то говорила им, громко, надрывно…
– …этого следовало ожидать… столько пьет… его предупреждали, а теперь опиум…
Ийлэ не видела экономку, но почему-то прекрасно представляла себе ее лицо с маской нарочитого сочувствия. И еще тревоги, тоже нарочитой. Правда была в глазах, которые Дайна подводила черным угольком для большей выразительности…
…ее за это грозились уволить, потому что в приличном доме горничные не красятся…
…уволили бы, но…
Потом. Мысли о прошлом следует оставить будущему, пока неясному. Ийлэ скользнула в узкий коридор для прислуги, благо Дайна слишком занята сплетнями, а кухарка кухню покидает редко.
Тишина.
И чьи-то осторожные шаги.
Человек то и дело останавливается, заглядывает в комнаты. Он осторожен не потому, что боится быть увиденным, но скорее уж по привычке. Он открывает дверь за дверью, заглядывает в комнаты, но не переступает порог.
– Ийлэ… – полушепот-полувздох. – Ийлэ, ты где?
Рядом.
И пожалуй, она способна прикоснуться к человеку рукой… и этого не нужно, достаточно будет окликнуть по имени.
Отзовется?
– Ийлэ, я знаю, что ты обижена на меня… на всех нас… я тебе не помог… я хотел, честное слово, хотел… – Он провел пальцем по стене, останавливаясь на темных квадратах несуществующих картин. От них осталась лишь тень на обоях.
Больше, чем от самой Ийлэ.
– Я очень хотел тебе помочь… но мой отец… ты же знаешь, насколько непростой была ситуация… я не мог рисковать его жизнью… и жизнью моей матери… она ведь болела…
Ийлэ помнит. Супруга мэра болела давно и с немалым профессионализмом, болезнь ее, не имевшая названия, обладала удивительным свойством обостряться, когда супруг ли, единственный ли сын найо Эверис делали что-то, что противоречило ее желаниям.
– Ей тоже очень жаль… да и что я мог сделать?
Он шел, и Ийлэ, завороженная словами, интонацией мягкой, которая ее всегда раздражала, ступала следом.
– Что мы все могли сделать? – тяжкий вздох.
И черная траурная лента в волосах шевелится. Эта лента кажется обманчиво живой, и Ийлэ убирает руки за спину, потому что если лента дотянется до нее, прикоснется…
– Но теперь… – Альфред остановился перед спальней Райдо. – Теперь все иначе… война закончилась… все закончилось, Ийлэ.
Неправда.
– Ты здесь? – Он коснулся двери костяшками пальцев, вроде бы невзначай, легонько, но звук получился громким, он заставил Ийлэ отступить. – Он держит тебя? Такой же, как те, правда?
Нет.
Ийлэ отступила еще на шаг.
Райдо – пес, но…
Он возится с отродьем и говорит, что она на альву совсем не похожа, и это так. Вот только решил с чего-то, что глаза у нее от Ийлэ.
У Ийлэ зеленые, а у отродья – серые, светлые. Песьи.
Он не ударил ее ни разу, даже когда подходил опасно близко, даже когда она поворачивалась спиной или в глаза смотрела. Псы не любят, когда им смотрят в глаза, Ийлэ знает. А этот…
…она сказала ему, что ненавидит, а он попросил посидеть.
Просто посидеть.
Ведь если сидишь рядом, то уже не важно, ненависть или любовь, главное, что Ийлэ держала его за руку, широкую такую, которую с трудом обеими своими обхватить могла. А он смотрел на нее снизу вверх и улыбался.
Он болел.
И наверное, хорошо, что болел, справедливо. Но боль не делала его злым, как должно было бы быть. Он не требовал помочь, знал, что Ийлэ способна, она ведь не скрывала, а он не требовал. Тот, другой, нашел бы способ заставить. Пальцы бы сломал… или ногти выдрал, как тогда, когда ему показалось, что Ийлэ недостаточно почтительна… больно, когда ногти выдирают. И она, пожалуй, согласилась бы…
Но Райдо терпит свою боль.
Почему?
Ийлэ спросит. Быть может. Но не сейчас… сейчас она занята… ей надо уходить, пока Альфред не заметил.
– Здесь. – Он провел по двери пальцами и на ручку надавил. – Где еще тебе быть? Ийлэ… я тебя нашел…
Ложь. Но если ему так нравится, то почему и нет? А Ийлэ некогда, у нее есть еще дела. Она вновь кралась. И дом молчал, видимо, чужаки нравились ему еще меньше, чем прежняя хозяйка, на которую он был обижен.
Безумно ухало сердце. И ладони взмокли. Ийлэ спрятала руки в рукава свитера, жалея о том, что ножа у нее все-таки нет. С ножом ей было бы спокойней.
На первом этаже она остановилась. Куда дальше?
Если Ната заперли, то… то им потребовалось бы помещение с очень крепкой дверью.
Кабинет?
Или… та особая комната, про которую отец говорил, что она выдержит и пожар, и наводнение, и войну. Прав оказался. Комната войну выдержала, в отличие от Ийлэ.
Дверь заперта. И охраны нет.
И верно: к чему, если дверь заперта. Нат – щенок, мальчишка, а мальчишке много ли надо… ключа у Ийлэ нет, но если знать дом, то ключ не нужен. И она, остановившись в коридорчике, приятно сумрачном, тихом, прижала ладонь к стене.
Дом отозвался на прикосновение, полусонный, раздраженный, он все-таки узнал Ийлэ, и стена расползлась по шву, к счастью, беззвучно. Из узкой щели тайного хода дыхнуло гнилью и древесной трухой, запах заставил Ийлэ поморщиться: надо будет весной заняться домом…
…она хихикнула, поняв, о чем думает.
Весной? Домом?
Весной она уйдет, правда, пока еще не знает, куда именно, но ведь есть еще время подумать: до весны далеко, а до тайной комнаты – два шага.
Здесь холодно.
Помнится, холодно было всегда, причем что зимой, что летом – одинаково. И холод этот удивлял Ийлэ, как и упрямое нежелание отца поставить в комнате камин. Ладно бы он просто сюда заглядывал, так ведь порой часами сидел за запертой дверью, за которую и мать пускал неохотно.
– Нат, – позвала она шепотом.
Лежит.
Свернулся калачиком, подтянув колени к груди, и руки сунул под мышки. Не шевелится. Живой? Живой и дышит… спит.
– Нат? – Ийлэ присела рядом, не зная, как ей быть дальше.
Разбудить? Или уйти, оставив его здесь? Если усыпили и заперли, то… то не убили, а значит, Нат нужен живым… или пока нужен?
