Задержали.
День или два.
Три… под предлогом разбирательства… или поломки… единственный оптограф сломать проще простого. Конечно, извинились бы, предоставили бы экипаж, чтобы тело перевезти… или лошадей, если Нат спешит в соседний городок, там тоже имеется оптограф. Путь занял бы несколько дней.
За несколько дней многое можно успеть.
Райдо хмыкнул, представляя, до чего все удивятся…
И разозлятся.
Ничто так не бесит людей, как сломанные планы. И значит, еще несколько дней придется побыть умирающим…
С этой мыслью Райдо позволил себе окончательно провалиться в сон. И в кои-то веки сон был спокоен, лишен как боли, так и воспоминаний.
В таком сне легко поверить, что когда-нибудь он и вправду выздоровеет.
– Он очнулся. – Нат принес дрова. Он приходил всегда в одно и то же время, не здоровался, ничего вообще не говорил, но садился у камина и подкармливал затухающее пламя.
Ийлэ выползала из-под одеяла.
Иногда у нее оставалось достаточно сил, чтобы выбраться из постели. Она никогда прежде не была настолько слаба, и эта слабость, и собственная оглушающая беспомощность пугали. Нет, Ийлэ знала, что Нат не причинит ей вреда, но страх оставался.
Заставлял притворяться.
Садиться за стол.
Глотать безвкусное варево, которое Нат выдавал за еду. Где он ее брал, Ийлэ не знала, да и не спрашивала. Она съедала все, а потом возвращалась в постель, ложилась, закрывала глаза и просто лежала, раздумывая обо всем и сразу.
Если Райдо поправится…
Он поправится, конечно, не окончательно…
Раны затянутся, и те, что снаружи, и те, которые внутри…
И до весны хватит. До весны осталось не так уж и много… и, конечно, сразу уходить не обязательно…
…вовсе не обязательно.
…имя придумать надо… без имени никак… Ийлэ не может называть ее так, как прежде…
Нат приносил малышку, но оставлять не оставлял, точно опасался, что Ийлэ с ней не справится. И прав был, у нее не хватило бы сил на то, чтобы поднять ее. Обманчиво хрупкое детское тело оказалось на поверку невероятно тяжелым, Ийлэ попробовала его удержать, но все равно уронила, хорошо, что на кровать, та мягкая.
– Я ее кормлю. – Нат говорил это каждый день, и Ийлэ кивала.
Кормит.
И держит очень осторожно, со страхом, потому что в его руках малышка выглядит крохотной. Она изменилась, и дело не в том, что больше не умирает. Изменилось лицо. Серьезное. И хмурое. Серые глаза смотрят пристально. Видит она? Видит. И понимает. И наверное, у нее надо попросить прощения, но Ийлэ не знает как.
Ей не хочется разговаривать.
И она просто лежит, гладит розовые ладошки, трогает крохотные пальцы.
– Тебе здесь нравится? – спросила она однажды, и, хотя малышка не могла ответить, Ийлэ поняла: нравится.
В этом доме тепло. И есть молоко от козы, которую Нат забрал в дом, потому что сам этот дом он попытался превратить в крепость. Окна ставнями закрыл. Запер двери.
Он об этом отчитывался, хотя Ийлэ и не спрашивала.
Наверное, ему было сложно одному в таком огромном доме, Ийлэ помогла бы, но… но она замерзала. И спать хотела. И спала почти все время, порой засыпая вот так, обняв малышку, а просыпаясь в одиночестве…
…сколько дней прошло?
– Райдо очнулся, – повторил Нат. – Теперь все будет хорошо.
– Да. Наверное.
– Не наверное, но точно будет. Райдо сделает так, чтобы безопасно… и вообще… и хочешь к нему сходить? Ну, потом, когда совсем проснется?
– Нет.
– Я помогу тебе. Ты вообще легкая…
Он помогал и раньше.
Нет, Ийлэ не просила о помощи, но пользоваться ночным горшком было стыдно, и она пыталась добраться до ванной комнаты, но у самой не получалось.
А Нат…
…у нее мог бы быть брат.
…почему не было?
…и хорошо, что не было, потому что брата убили бы, как убили папу и маму. А Нат – он из псов, и этого не изменить, но под одеялом легко представить, будто бы…
…странные у нее в последнее время мечты. Извращенные даже.
Но Райдо она и вправду видеть не хочет. И вообще ничего не хочет, только спать… забраться под одеяло и лежать, до самой до весны.
Ийлэ закрыла глаза.
В ее снах возвращалось прошлое, не то, которое она готова была бы выкинуть из памяти, иное…
…мама…
…и мраморная гостиная, в которой из мрамора – лишь панели с горельефами, лоза и тернии, тернии и лоза… белый паркет… белые стены… гардины в широкую серебряную полоску… и обивка мебели тоже белая, с серебром…
Мамино платье оттенка фисташки.
…лист бумаги в руках…
…рука дрожит, и лист в ней тоже. Письмо? Письма приходили не так уж часто…
– Мама, что-то случилось? – Ийлэ ни разу не видела, чтобы мама плакала. И она, словно стесняясь этих своих слез, несколько поспешно смахнула их.
– Ничего, дорогая. – Рассеянная улыбка, которая фальшива, и мама сама понимает это.
– Это из-за письма, да? Оно тебя расстроило?
Мама кивает. И слезы катятся по щекам. Она уже не пытается их скрыть, а Ийлэ делает единственное, на что способна: обнимает ее, гладит по спине, убеждая:
– Все будет хорошо.
– Конечно, дорогая… – дрожащий голос. – Твой дядя… написал… мама… твоя бабушка… умерла…
Странно.
Комната, залитая светом, такая белая и чистая, звонкая, прозрачная даже… запах сирени… и бабушка умерла… бабушку Ийлэ никогда не видела, но знает, что та есть.
Была.
– Все… все хорошо… – Мама судорожно выдохнула. – Это… это просто нервы…
…то письмо, куда оно подевалось?
И почему мама не надела траур? Почему вовсе сделала вид, что не было письма? Притворялась, а папа верил притворству… разве не должны были они отправиться на похороны?
А дядя, тот, о котором мама упомянула. Ийлэ никогда не видела его, никого из родственников матери, как и из родичей отца, будто бы их вовсе не было, этих родичей.
Почему?
Вопросы… папа точно знал… и мама… а ей не сказали. И теперь Ийлэ остается гадать. Впрочем, в ее сне можно и гадать. А можно вспомнить.
Например, зиму. И каток, который каждый год устраивали на городской площади. Заборчик. Красные ленты. И торговые палатки, где продавали что горячий шоколад, что булочки, что печеные яблоки, которые заворачивали в хрустящую бумагу. Горячие вафли с кленовым сиропом и сахарные рожки…
