Папа плохо держится на коньках, а потому на лед выходит редко. Он стоит, опираясь на ограду, наблюдает за мамой с улыбкой… она красива.
Кружится. Так легко кружится… Ийлэ рядом с мамой чувствует себя отвратительно неуклюжей.
– Ийлэ, ты слишком серьезна. – Мама раскраснелась, и румянец ей к лицу. Ей все к лицу, и само это лицо тонкое, одухотворенное…
…отец вырезал бюст из мрамора… небольшая статуэтка, с ладонь всего…
…и еще была камея из слоновой кости…
…и та миниатюра в медальоне с секретом…
Он любил ее. А Ийлэ любила их обоих. И во сне она позволяет себе оттолкнуться от бортика. Она едет, вытянув руки, желая одного – успеть, пока мама не исчезнет…
Коснуться.
Обнять.
Сказать, как ей тяжело… или нет, нельзя ее огорчать… лучше сказать другое, что Ийлэ очень по ним скучает, что помнит и будет помнить всегда, что…
– Я тебя так люблю, мамочка. – Ийлэ обняла ее, зарываясь лицом в длинный мех полушубка.
– И я тебя…
– Я… я скучаю…
– Ничего… боль пройдет…
– Откуда ты знаешь?
– Знаю. – Мама вытирает слезы Ийлэ, которых быть не должно, Ийлэ ведь не хотела ее огорчать и отца. Он вдруг оказался рядом, обнял и ее, и маму. – Боль всегда проходит… со временем…
От отца пахнет свежей землей. Дождем.
Неправильный тревожащий запах, и Ийлэ хватает его за руки.
– Папа, не уходи… пожалуйста, не уходи…
– Прости. – Он касается виска холодными губами. – Ийлэ, послушай…
– Не уходи…
Она только и может, что повторять это, она хочет остаться во сне навсегда, и ей плевать, что сон – это лишь сон. И каток опустел, он вовсе выглядит ненастоящим, театральной декорацией…
– Тише, девочка моя. – Отец проводит ладонью по щеке, оставляя на ней земляной след. – Все будет хорошо. Ты сильная, ты справишься.
– Я не хочу…
– Ийлэ, послушай, пожалуйста… дом живой… ты ведь помнишь, что он живой?
– Конечно.
– Не дай ему умереть…
Он все-таки ушел.
А потом и мама, она до последнего смотрела, улыбалась виноватой улыбкой, точно просила у Ийлэ прощения… но за что?
– Пожалуйста, – Ийлэ произнесла это одними губами.
Не помогло…
Сон оставил горький привкус соли на языке. И все-таки она плакала, во сне, но плакала. От слез не становится легче, это ложь… и вообще, Ийлэ разучилась плакать, ей так думалось. А выходит, что нет. И она терла, терла глаза, пока не растерла докрасна… стало только хуже.
Дом живой?
Живой.
Только лучше бы выжили они, а не дом…
Пол холодный. И холод этот забрал остатки сна. Замечательно. Ийлэ такие сны ни к чему. Она сильная? Справится? Справляется.
И она даже знает, что делать. Ну, помимо того что просто с кровати встать. Хотя и это уже достижение. Добраться до ванной комнаты. Пять шагов, опираясь на обледеневший подоконник. Нат еще не появлялся; и хорошо, ей не хотелось бы, чтобы Нат видел ее заплаканной. Он не будет смеяться. И спрашивать, в чем дело, не станет. Посмотрит с жалостью, но Ийлэ не готова принять от него жалость.
С каждым шагом становилось легче. Слабость отступала. Голова немного кружилась, но… сколько Ийлэ провела в постели? Неделю? Две? В ванной комнате Ийлэ потрогала ногой ледяной пол. Окно и вовсе льдом затянуло.
Холодная вода вернула былую ясность мышления, во всяком случае, Ийлэ на это очень надеялась. Она склонилась к крану и хватала воду губами, пытаясь утолить жажду. Пила долго, пока вода не подступила к горлу.
Умыться. Переодеться… не во что. Рубашка на Ийлэ потом пропиталась, и вообще несвежая. В шкафу должна быть сменная. Сейчас Ийлэ отдохнет и доберется до шкафа. Пусть маленькая, но цель.
В комнате был Нат. Он уже скормил камину очередную порцию дров и теперь просто сидел, баюкая малышку.
– Ты встала, – отметил он очевидное. – Это хорошо… Райдо тоже встал, и еще вчера. Нат вздохнул и признался: – Замаялся я с вами…
– Извини.
Это было неискреннее извинение, поскольку виноватой себя Ийлэ не ощущала.
– Ничего. – Нат склонил голову. – Вы же встали… ты тут есть будешь… или с ним? Он о тебе беспокоится.
Мило со стороны Райдо, но… почему бы и нет? Ийлэ нужно поговорить с ним и желательно поскорее.
Альва выглядела отвратительно.
Райдо подозревал, что и сам на покойника похож, но она… бледная до полупрозрачности, с острыми скулами, с глазами запавшими, под которыми залегли глубокие тени.
Стоит, шатается. Смотрит искоса, так и не смея заглянуть в глаза же.
– Садись. – Райдо указал на кресло. – Нат, принеси подушек, а то же свалится… и это, если тебе плохо…
– Хорошо.
Упрямая.
И в кресло забирается, подушечки, которых Нат притащил с полдюжины, под локти рассовывает. Ерзает. Смотрит исподлобья, с неодобрением.
– И сам садись. Нат готовил, у него, конечно, достоинств множество, но готовка в их число не входит, поэтому ешь осторожно.
Нат хмыкнул и потянулся к вяленому мясу.
Шлепнув его по пальцам, Райдо велел:
– Вилку возьми… совсем тут без меня одичал. И нож… вот так, вилкой и ножом…
– …роем мы могилу себе, – мрачно завершил фразу Нат.
– Я хотел сказать, что пользуются воспитанные люди…
– Я нелюдь.
– И нелюди тоже. Будь воспитанной нелюдью.
Нат на это ничего не ответил, но остаток обеда он провел, вооружившись ножом и вилкой, причем резал на маленькие кусочки даже серый влажный хлеб, который и жевался-то с трудом.
Приличная нелюдь, это точно.
Альва ела мало, каждый кусок разжевывая тщательно. Молчала. Если смотрела, то не на Райдо, а в тарелку. А когда Райдо поднялся, тарелку отодвинула и тихо произнесла:
– Мне надо с тобой поговорить. Наедине.
Нат пожал плечами: мол, не больно-то и хотелось, и вообще у него ныне дел невпроворот…
– Прошу. – Райдо открыл дверь кабинета и отступил, пропуская альву. – Располагайся, и… как ты себя чувствуешь?
– Нормально.
– А выглядишь погано.
Как ни странно, но она ответила прямым взглядом, губы дрогнули, точно альва хотела улыбнуться, но в последний миг спохватилась.
– На себя посмотри, – сказала она тихо.
– Смотрел. Я тоже выгляжу погано. Парочка оживших мертвецов.
