– Шпажки? – переспрашиваю я, обходя машину и глядя в список.
– Ну да, знаешь, такие штучки. – Она изображает какое-то странное движение, словно тычет в кого-то ножом или изображает сцену в дýше из «Психо». – Такие металлические штырьки, чтобы хот-доги над костром жарить.
Я сдерживаю улыбку. Слишком она славная, для нее это добром не кончится.
– Я всегда считал, что это называется «вилки для хот-догов».
– Серьезно? – Нова делает разочарованную гримаску. – Никакого воображения у людей.
Я бросаю в тележку спальный мешок:
– Да, твое название мне больше нравится.
– Мне тоже, – говорит она, сворачивая в боковой проход между полками. – А что вообще нужно для загородного концерта?
– Ты разве никогда не ездила? – Я останавливаю тележку, Нова задерживается у полки с фонариками, разглядывает их, уперев руки в боки.
– Нет, вам досталась неопытная девушка, придется ее всему учить, – качает она головой и тут же краснеет.
В мозгу у меня проскакивает сразу тысяча ответов, но я решаю сделать вид, что ничего не произошло.
– Ну, вот он, список: спальные мешки, палатки, фонарики, пенопластовый коврик и контейнер для ланча.
Со смущенным видом Нова берет с полки желтый фонарик.
– Может, вот такие взять, маленькие? Они дешевле.
– Все это барахло для Дилана. – Я пожимаю плечами и засовываю список в задний карман. – У меня и так почти все есть.
Нова делает гримасу отвращения и швыряет фонарик обратно на полку.
– Тогда обойдется тем, что в списке, – хмуро произносит она.
– Ты от него не в восторге, да? – спрашиваю я, толкая тележку.
Нова смущенно улыбается:
– Извини, я не хотела так грубо. Мне просто от него как-то не по себе.
– Мне тоже.
– Правда?
– Правда, – киваю я.
Это ее, кажется, радует, походка у нее становится легче, и она переходит к следующей полке. Забавно она ходит, будто хочет, чтобы все шаги были одинаковые, не знаю уж, нарочно старается или нет, но наступает на все трещинки между плитками. Я подозреваю, что она слегка под кайфом, по крайней мере, было похоже на то, когда мы приехали к ней, и запах чувствовался. Я только не понимаю, зачем это ей. Когда она закурила у меня в доме, непохоже было, что она курильщица со стажем.
– Нова, с тобой все хорошо? – спрашиваю я, когда она идет дальше по проходу, разглядывая подписи на верхних полках. Из колонок звучит какая-то очень старая песня, и Нова подпевает одними губами.
Она оглядывается на меня через плечо, ее кожа в свете лампочек кажется очень мягкой, глаза – темно-синими, губы блестят.
– Да, а что?
Я гляжу вниз, на ее ноги:
– Да ты ходишь как-то странно.
Она останавливается и смотрит на свои вьетнамки. На ноге у нее безобразный шрам.
– Да, нога немного побаливает.
Я придвигаю тележку ближе:
– Тогда прыгай, я тебя покатаю.
– Серьезно? – Вид у нее встревоженный.
– Ну… да. – Я теряюсь.
Нова долго смотрит на тележку, затем на меня, наконец забирается и усаживается среди коробок на спальный мешок. Ей, кажется, неудобно, она подтягивает колени к груди и упирается в них подбородком.
– Только не врежься ни во что, пожалуйста, – просит она.
Эти слова вонзаются в меня, словно кусок зазубренного металла, сердце начинает колотиться под шрамом, напоминая о том, как я дошел до этой жизни, как стал тем, кем стал, и теперь не стою того, чтобы быть с ней, в этом мире, в этой жизни. С ней.
Нова
Когда он сказал, чтобы я садилась в тележку, у меня чуть сердечный приступ не случился, серьезно. Я ходила по магазину, считала каждый шаг, старалась наступать на все трещинки в полу. Я никогда раньше не бывала в этом магазине, не знаю, где там что, а тут еще эти огромные головы животных на стене. Мне от них не по себе делается.
И вдруг Куинтон предлагает мне прервать эту мерную череду шагов. Я и хочу этого, и в то же время не хочу. Наконец я забираюсь в тележку и прошу его ни во что не врезаться. Он почему-то весь каменеет. Потом толкает тележку вперед, не говоря ни слова, видно, что он расстроен, а я не хочу, чтобы он расстраивался.
Мой отец всегда говорил: если кто-то расстроился, а ты не знаешь почему, скажи что-нибудь неожиданное, и он улыбнется. С Лэндоном я никогда такого не делала – боялась, он примет меня за сумасшедшую, да я и сама не очень-то люблю неожиданное. Не знаю, улыбнется ли Куинтон, но если улыбнется, то дело того стоит.
– А ты знаешь, что медведи и правда косолапые? – говорю я и стараюсь не засмеяться, когда он смотрит на меня удивленными глазами. Я показываю на медведя на стене. – Тут только половина медведя, потому не видно, но это правда.
Куинтон смотрит на меня непонимающе, потом лоб у него морщится, и он начинает хохотать.
– Открой секрет, прошу тебя, почему именно сейчас ты решила со мной этим поделиться?
– Понятия не имею, – пожимаю я плечами, – зато теперь ты улыбаешься.
Он качает головой, старается принять серьезное выражение, но наконец сдается и, улыбаясь, катит тележку дальше. Мы заводим разговор о музыке и загружаем тележку покупками по списку Дилана. Когда доходим до палаток, Куинтон настаивает, что нужно проверить все подряд, чтобы понять, какая лучше.
Я свешиваю ноги из тележки, он подает мне руку и помогает выбраться. Все еще держась за руки, мы залезаем в одну из самых маленьких палаток и ложимся на спину.
– Как тебе? – спрашивает Куинтон; наши пальцы по-прежнему сплетены. – Сгодится неопытной девушке для первого раза?
– Может, и сгодится, но я думала, эта палатка для Дилана. – Я закусываю губу. И как только у меня вырвалось такое? Должно быть, дело в моей полной неспособности нормально изъясняться.
– Так и есть, – подтверждает он. – Я просто из любопытства спрашиваю.
– Тебе любопытно, какие палатки я люблю?
– Что ты вообще любишь.
Куинтон ждет, чту я отвечу, но мне нечего сказать. Я сама уже не знаю, что люблю и чего хочу.
Мы выбираемся из палатки, снова начинаем бродить по магазину и все так же держимся за руки – без всякой причины, просто оба не видим причин их разжимать.
– Мне нравится сиреневая, – говорю я, когда мы останавливаемся перед коробками с упакованными палатками.
Куинтон проводит рукой по волосам – той же рукой, в которой держит мою, и я чувствую, какие мягкие у него волосы.
– Да, вот только не знаю, будет ли Дилан в восторге от сиреневой палатки.
