Он задумался, никогда не смотрел на мои магические арбалеты под таким углом.
– Интересно… Но это если убить, скажем, герцога. Только он вряд ли выйдет к тебе второй раз!
– Не выйдет, – согласился я. – Придется действовать грубо и некрасиво, а мне это как серпом… я же такой эстет, не выношу грубости. Но вся жизнь грубая, а хто мы такие, чтобы идти против природы?
– Никто, – ответил он твердо. – Потому нужно убеждать так, чтобы если что и осталось… Как же это здорово, когда только пряжка от ремня! Красиво. А у меня всегда только разрубленные головы, будто я не благородный глерд, а мясник какой-то. Моя трепетная душа протестует.
– Вот-вот, – сказал я со вздохом. – Тогда ты меня понимаешь. В общем, давай начнем. Подавай стрелы.
Он вытащил из коробки крупнокалиберную пулю размером со снаряд мелкокалиберной пушки.
– Да, потяжелели.
– Жизнь тяжелая, – объяснил я.
– Потому и стрелы для нее тяжелые, – согласился он. – А когда жизнь будет легкая, стрелы станут легкими?
– Тогда вообще стрел не понадобится, – заверил я.
Он хохотнул.
– Ну ты и придумал!.. Воевать будут всегда, иначе люди уже не люди.
Зарядив, я припал к окуляру. Крепость в утреннем свете исполинского солнца смотрится во всем великолепии, каждый камешек играет, почти светится. Зубчатые стены и башенки – просто чудо, а главная башня-небоскреб упирается в небо с гордыней, которую испытывали разве что строители Вавилонской башни.
– Будешь бить по окнам? – предположил Фицрой.
– Негуманно, – огрызнулся я.
– А как?
– Чтоб без крови, – ответил я нехотя. – В тех редких случаях, когда гуманизм можно проявить, его проявлять необходимо!.. Ты же сам сказал, этот арбалет мощнее.
Он почти прошептал:
– Так ты… в самом деле… башню на донжоне? Неужели сможешь?
– Если получится, – ответил я уклончиво.
Башня, к счастью, высокая, на нее ушла уйма кирпичей. Я прикинул мысленно ее массу и снова припал глазом к окуляру.
– Не промахнись, – шепнул Фицрой, – а то в самом деле кому-то в глаз попадешь.
– Не гавкай под руку.
– Я не…
– И не хрюкай.
Я легонько придавил спусковую скобу, в плечо крепко садануло, несмотря на все ухищрения оружейников. Изображение сместилось, а когда я, потирая одной рукой ушибленное место, навел окуляр искать место попадания, в основании кирпичной башни уже зияет огромная дыра, куда пройдет стельная корова.
Фицрой охнул:
– Это ты?
– Нет, – сообщил я, – это та стрела, которую ты подал.
– Какой я, оказывается, – пробормотал он, – никогда бы не подумал… Что я творю, что творю! Еще скажи потом, что это я виноват.
– Скажу, – пообещал я. – Я же сам никогда виноватым не бываю. У нас, демократов, все кругом виноватые, а мы всегда в белом. И всех обвиняем.
Договаривая последние слова, прицелился, стараясь положить пулю рядом с первой, но когда пыль там рассеялась, увидел дыру намного левее.
– Красиво, – сказал Фицрой, – как два глаза тьмы!
– Заткнись, эстет, – сказал я и снова потер плечо. – Я не Аргуса рисую, а стараюсь черточку по горизонтали, я же логик, мне геометрия ближе, хоть никогда ее не любил, как все поэты и будущие художники по найму.
Третья и четвертая пули выбили такие же дыры, я кряхтел и поскуливал сквозь зубы, эта винтовка для самых элитных снайперов, а те редко делают больше одного выстрела за одно задание, а потом бегом меняют место, пока в ответ не накрыли минометным.
– Хорошо, – покрикивал Фицрой. – На еще!.. Еще!.. Как же приятно! Я думал, так радостно смотреть только на пожары, а тут еще такая красотищща!
После пятого выстрела башня, как мне показалось, дрогнула. Я торопливо всадил еще пулю в самый край, там толстое место, и еще не увидел результата, винтовка после выстрела упрямо нацелилась в небо, зато Фицрой завопил:
– Да что же это… Я не ожидал… Смотри скорее!
Исполинская башня медленно пошла вниз. Я ожидал, что завалится, я же подрубил стену только с одной стороны, но башня просела на пару этажей, а потом ее разломило, огромные куски каменных глыб обрушились на здания, пробивая крыши, ломая стены.
Взметнулось огромное облако желтой удушливой даже с виду пыли. Фицрой сказал с завистью:
– А Понсоменер наверняка слышит и вопли.
– Он чуткий, – согласился я. – Как только с этим и живет.
– Это же здорово?
– Я тоже так думал.
Земля едва слышно вздрагивает, тяжелые удары докатываются до нас медленно, но всякий раз чуточку встряхивают, кажется, весь холм.
Пыль все поднимается, там что-то продолжает рушиться, уже не башня, а те строения, что обломки разрушили или свалили.
Всматриваться пришлось долго, кроме рухнувшей башни некоторое время рассыпались стены донжона, оружейной и других сооружений, пыль оседает медленно, а когда наверх начали подниматься огрызки стен, сердце мое невольно дрогнуло.
Фицрой сказал медленно:
– Крепости больше нет… Есть руины. И это натворил все ты… один?
– Задача решена, – буркнул я. – Возвращаемся.
Он молча смотрел, как я собираю винтовку, а когда уложил ее обратно в мешок, вздохнул.
– Знаешь, в этом гуманизме что-то есть. Чтобы вот так, без крови. Это хорошо, что мы не видим, что там творится. Даже я не хотел бы такое видеть.
– Вот-вот, – согласился я. – Войны нужно переводить на более качественный уровень. Проливать кровь – это вульгарно и недемократично. Если мы за культуру, то обязаны убивать хорошо и много, но без подробностей.
Он оглянулся на руины крепости. Пыль осела, и теперь полуразрушенные стены торчат к небу, как сломанные зубы. Можно рассмотреть фигурки мечущихся в панике людей. Судя по увиденному отсюда, там не осталось ни одной целой крыши. Разваливающаяся башня проломила все этажи и вбила их в землю.
– С другой стороны, – сказал Фицрой задумчиво, – а где же романтика?
– Какая тебе романтика, – буркнул я. – Миром правит целесообразность.
– Да ну, – сказал он почти весело, – такое скажешь… Мы что, пауки? Мы люди, а нам дай веселье даже в бою!.. А тут какое веселье?
Я сказал сквозь стиснутые челюсти:
– Мне нужно было решить проблему герцога, возжелавшего меня убить! Решить и ехать дальше, к морю!.. Я это и решил.
– Гм…
– Хочется, – сказал я сердито, – чтоб красиво и весело? Хорошо, вот тебе красиво и весело: у нас в укромном местечке строится великолепный флот, лицо нового мира! Не забыл?
