— Здравствуй.
Желтые глаза глядят внимательно.
Звериные? Человечьи?
Чьи?
Не понять.
— Я… скучала…
Дышит.
Жаром опаляет кожу, и тянется, того и гляди, коснется Евдокии. Ляснут клыки, пробивая шкуру, вопьются в горло, и не станет тогда ее… а и пусть так, как угодно, но не одной.
Без него.
Лихо почти позволил коснуться чешуйчатой своей шкуры и в самый последний лишь момент отстранился, оскалился. Зарычал глухо, упреждающе.
— Что ж, — сказала колдовка, не пытаясь скрыть радости в голосе, — не помнит он тебя, Евдокия, дочь купеческая.
Не помнит.
Но и не тронет, потому как обещал еще тогда, когда был больше человеком, чем зверем… не трогают волкодлаки тех, кого избрали парой.
— Лишек, — она все же коснулась чешуи, сухой да горячей, будто камни на солнцепеке, — пожалуйста, Лишек… встань…
Она говорила, шептала на острое ухо глупости какие-то.
Рассказывала.
Плакалась, жаловалась, да без толку… слушал. Оскалившись, рыча, но слушал… и не тронул, да только и не поднялся. Когда же Евдокия попыталась за загривок ухватить, то и вывернулся, толкнул мордой в грудь так, что покатилась она по траве, к превеликой волчьей радости.
И вправду стеклянная.
Все руки изрезала, и волки, кровь почуявши, пришли в немалое беспокойство.
— Хватит, пожалуй, — сказала колдовка. — Видишь, Евдокия, не желает он идти с тобой, а стало быть, мой будет.
— А мне можно попробовать? — влез Себастьян, и на взгляд колдовкин изумленный, небось не ждала она от ненаследного князя этакой прыти, ответил: — Что? Я, между прочим, тоже за ним явился. По болоту шел? Шел. С нечистью всякой дело имел? Имел. Не отступил? И значится, это условие выполнено. А что до прав моих, то, конечно, мы с ним не венчаны в храме, но одна мать нас на свет родила. И это, как по мне, тоже считается.
— Ты…
— Он прав, — прогудел тяжелый ведьмаков бас, от которого и волки, вскочившие было, вновь на камнях распластались. — Позволь ему попробовать.
— Тоже целовать станет?
А про Евдокию словно и забыли. И к лучшему, пусть… пусть получится у Себастьяна… может, он какое слово заветное знает… и конечно, в сказках все дело в любви, да наяву выходит, что любви этой недостаточно.
— Ну, стало быть, здравствуй, брат. — Себастьян к волкодлаку подступал с немалой опаской.
И, убедившись, что жрать его прямо тут не станут, на руку поплевал, о штаны вытер и протянул, стало быть, приветствуя.
— Не могу сказать, что счастлив видеть тебя в этаком обличье… помнится, мне некогда матушка и за крылья пеняла, дескать, излишне сие эпатажно… хорошо, что тебя не видит. Не то чтобы меня оно сильно впечатляло… клыки там, когти… чешуя… я тоже могу так, но видишь ли, дорогой братец, люди в Познаньске ограниченные, не поймут-с, ежели на бал и в чешуе…
Руку пожимать Себастьяну не спешили.
Отгрызать тоже, что, безусловно, не могло не радовать. Конечно, метаморфы — твари живучие, да… мало ли, как знать, отрастет новая аль нет. Проверять, насколько далеко живучесть метаморфов распространяется, Себастьян не собирался.
— А еще и танцы… представь, Дуся в кружевах и тюлях и рядышком ты этакою харей отсверкиваешь…
Зверь смотрел.
Слушал.
Понимал ли хоть что-то?
По закону, значит… только Себастьян подозревал, что этот закон колдовка если и блюдет, то на свой интерес. Небось будь все иначе, узнал бы Лихо жену…
— …когтями паркету портишь… после этакого, дорогой братец, тебя ни в один приличный дом не пригласят и правы будут всецело!
Ноздри вздрагивают.
И рычит… упреждающе рычит… поднять надобно… уговорами не встанет, и остается иной способ, который Себастьяну не больно-то по нраву, да, видать, иначе никак не получится. Главное, чтоб, в случае чего, смерть Себастьянова была быстра да безболезненна.
По возможности.
— Еще когда гости ложечки серебряные крадут, это как-то пережить можно… — Он обходил волкодлака кругом, и тот выворачивал шею. Ушами прядал, что жеребчик нервный. — Ложечки — дело такое, житейское… а вот паркет попорченный поди восстанови…
Себастьян замер у озерца с неестественно гладкою синей водой.
Манит такая глянуть. Узнать, каков ныне стал князь Вевельский, обещает показать всю правду, да местным обещаниям у Себастьяна веры нет.
И надо решаться.
Колдовка вон вперилась черными глазищами.
Вот надо ж было Аврелию Яковлевичу из всех баб этакую выцепить? Не мог на обыкновенной жениться… и вправду, что не мог. Заскучал бы.
А с этой… с этой не соскучиться было. И теперь вона веселье такое, что дым коромыслом.
— В общем, раз по-хорошему ты, дорогой братец, не желаешь, то… извини. — Себастьян руку за спину убрал, прикидывая, куда будет падать. — Или не извиняй. Я вообще-то давненько хотел сделать что-нибудь этакое…
Сапоги Сигизмундусовы даром что обличье имели непрезентабельное, но были хороши.
С крепкою подошвой.
С квадратными твердыми носами. Аккурат то, что требовалось, чтоб волкодлака пнуть. И пинал Себастьян, что говорится, от чистого сердца.
— Вот так… — Себастьян успел увернуться от первого броска твари, которая, на счастье его, была довольно-таки тяжела, чтобы двигаться быстро. Нет, волкодлак был шустрым, но у Себастьяна в нынешней ситуации имелся хороший стимул.
Правда, Себастьян подозревал, что долго бегать от разъяренного волкодлака он не сумеет. Челюсти клацнули где-то над головою, в лицо дыхнуло не чищенной с месяц волкодлачьей пастью… а после раздался громкий всхлип.
И волкодлак ушел под воду. Без брызг.
Не потревожив исконную синеву.
Себастьян лишь надеялся, что не навсегда.
— Вскочил… и заметьте, как бодро! — Ненаследный князь поднялся на карачки, после и на ноги встал. Отряхнулся. — Вот что значит правильные слова найти…
— Он… — Колдовка явно была не в восторге от правильных слов. И в руку собирала что-то такое, черное, смертоносного вида, не то кусок паутины, не то проклятие.
— Он выполнил твое условие. — Аврелий Яковлевич, одна надежа на благополучный исход престранного сего мероприятия, встал перед женушкой. И ведь знал Себастьян, что брак — дело неблагодарное, но чтоб настолько… проклятие ведьмак стер рукою, небрежненько так. — Отпусти их.
— А ты останешься?
— Я останусь, — согласился он, тросточку перехватывая удобней, — ты же именно этого хотела.
