Никогда.
— Fiat firmamentum in medio aquanim et separet aquas ab aquis, quae superius sicut quae inferius et quae iuferius sicut quae superius ad perpetranda miracula rei unius.
[3]
Голос его звучал издалека.
И Яська слышала его, не могла не слышать, каждое слово ложилось на грудь ее невыносимой тяжестью…
— Sol ejus pater est, luna mater et ventus hanc gestavit in utero suo, ascendit a terra ad coelum in terram descendit.
[4]
Огромным усилием воли она открыла глаза.
Темно.
И в темноте белым пятном, круглой колдовкиной луной, виднеется лицо твари. В нем не осталось ничего от Янека, раздутые, растянутые черты, и Яське жуть до чего хочется поправить все.
Дозваться.
А в руках его — нож.
— Стой! — Этот голос оборвал нить заклятия, позволил Яське сделать вдох.
И выдох.
— Отпусти ее.
Она изогнулась, вывернулась, пытаясь разглядеть хоть что-то в наступившей тьме. Владислав был частью ее.
Он шел спокойно, будто и не было в храме никого, кроме них с Яськой. Улыбался даже.
— Отпусти ее, и никто не умрет, — сказал Владислав, остановившись в трех шагах от алтаря. Он бы и дальше пошел, но черный клинок уперся в грудь Яськи.
Она видела его отчетливо.
Гладкий. Острый. Каменный.
Она чувствовала холод, что проникал сквозь тонкую ткань рубахи. А еще — голод. Нечеловеческий, но лютый, с которым не управиться Янековой руке. Стоит ей ослабнуть на мгновение, и клинок вырвется. Он пропорет и тонкую ткань рубахи, и кожу, войдет в тело, что в масло.
— Подчинись, и никто не умрет. — Тварь утомилась говорить Янековым голосом, а собственный ее был сиплым, свистящим. — Поклонись Хозяйке… принеси ей дар…
Владислав вздохнул. Все-таки убивать без особой на то нужды он не любил. А уж в местах подобных нынешнему сие вовсе было не благоразумно.
Лишило ли оно сил?
Отчасти.
Большей части, да ему и меньшей хватит.
Что же до даров, то Владислав принесет их, раз уж просят.
Взмахом руки он вспорол горло ближайшему разбойнику, отворяя кровь, которая пахла не кровью, но ядом. И отступил, позволяя телу упасть.
— Стой!
Хрустнула в ладони чья-то шея.
Пальцы левой руки пробили грудину, вцепились в сердце, которое еще билось, было горячим. И на мгновение появилось желание впиться в это сердце зубами.
…как тогда…
…много лет минуло, но разве забыл он вкус чужой крови? И сладость плоти врага… и как боялись они — не смерти, но именно того, что будут сожраны…
— Стой! — взвизгнул Янек.
И клинок опустился. Прикоснулся к груди.
— Стой или…
Ему не позволили договорить. Всколыхнулась тьма, распласталась по проходу, поглощая кровь, которую столь щедро лил Владислав. Тьма тоже была голодна и дрожала от голода. И тот, кого вела она, ощущал эту дрожь.
Он же, ступив на холодные камни, повторил:
— Стой.
Правда, обращаясь уже не к Владиславу, но к Янеку. И голос этот заставил тварь дрогнуть, отступить, а сам Янек… он был слишком слаб, чтобы удержать клинок. Или тот почуял, что жертва вот-вот выскользнет. Разве можно было допустить подобное?
Больно не было.
Ни на секунду больно не было.
Не соврал… а жаль, быть может, если бы стало больно, Яське удалось бы зацепиться за жизнь. Она ведь хочет жить… очень хочет жить.
И дышать.
А тяжело. Из груди рукоять клинка торчит… и дышать совсем не получается. Она все равно пробует, но захлебывается чем-то кислым… и так холодно.
Кто-то кричит.
Страшно, когда так кричат. Яська заткнула бы уши, лишь бы не слышать этого крика, но на руках ее — холодное железо… холода очень много…
А силы уходят.
С кровью, наверное… куклу так и не купила… чтобы фарфоровая и в платье, как у городской барышни… шляпка, сумочка… у самой-то никогда ни шляпки, ни сумочки… а медальон, Владиславом подаренный, отобрали… это неправильно, и Яська сама виновата… надо было уезжать, когда возможность такая была. Она осталась.
И вот теперь умрет.
— Тише, любовь моя…
Смешной какой. Разве так говорят? Любовь его… нежить не умеет любить, а люди предают. Кому тогда верить?
— Я долго ее не удержу, — раздался незнакомый голос. — Прощайтесь.
И в этом голосе Яське послышалось… сочувствие.
А Владислав был черен.
Грязен.
И кровью от него пахло.
Не пахло — воняло.
— Прости, — он склонился к самому лицу.
И цепи вдруг ослабли.
— За что?
Его-то за что прощать, если Яська сама кругом виновата.
— За то, что не уберег…
Нежить не умеет плакать. И на щеках его не слезы — кровь… а почему-то кажется, что плачет… глупость какая… и дотянуться бы, прикоснуться… проверить, да только сил совсем нет.
— Ты… не мог…
— Должен был.
— Она… сказала… поймает… я боялась, что ты придешь… а она тебя… снова…
Владислав покачал головой:
— Я не совсем то, чем она меня представляет.
— Владислав…
— Потерпи, любовь моя, скоро все закончится.
Яська и сама знает, чувствует. И то удивительно, что она все еще жива.
— Владислав… пожалуйста… поцелуй меня.
— Ты…
— Поцелуй… обидно умирать, так ни с кем и не поцеловавшись… — Она облизала сухие губы. — И… и мне жаль… я все не могла решиться, а теперь… я бы и не думала.
Он наклонился к губам, касаясь их осторожно. И собственные его были измараны кровью. А она оказалась вовсе не соленою, как то говорили. И не горькой.
Сладкая-сладкая, как малина.
— Закрой глаза, — попросил Владислав. — И не бойся… пожалуйста, не бойся.
Яська и не боится. Чего? Смерти? Так все ведь рано или поздно… вот и Яськин срок пришел. Но смерть ее тиха, баюкает на волнах. Тело не болью полнится, но странною негой…
