Лихослав предложил денег.
В долг, конечно, иначе Дариуш не примет. Гордый ведь. Последний лист… и древо вот-вот сгинет… и кажется, он выпить предложил. Или Дариуш попросил… главное, коньячная горечь — именно то, в чем нуждалась беседа.
Память размыта.
Остались слова. Бутылка треклятая, разве ж Лихо сам не желал напиться? Нет, он не жаловался вовсе. На его жизнь нельзя было пожаловаться, да и те мелочи, которые портили ее, они ж ерунда, если разобраться… а вот у Дариуша горе.
Клятва сама слетела с языка.
— Ты же понимаешь, — жарко шептал Дариуш и на кровь глядел, которая обвивала Лихославово запястье кольцом, — я о своей девочке забочусь… у нее вся жизнь впереди… а коли выплывет, что она в таком месте была, вовек не отмоется…
Кровь лилась аккурат в коньячный бокал. Куда потом исчез?
Ясно куда.
И винить некого, кроме себя же… дурень ты, Лихо, ох и дурень… рыцарь… бестолочь, а не рыцарь.
— Тебе я верю, а больше ни к кому… знал, что не бросишь, не откажешь… найдешь мою девочку…
Что с той кровью сделали? Зелье сварили, чтобы Лихо памяти лишился? Не благодаря ли ей, пролитой, ошейник сняли? Как узнаешь?
Никак. Исчез старый приятель, а клятва сотворенная осталась.
— Ох и бестолочь ты. — Себастьянова тяжелая рука легла на загривок. — Вот точно… обернешься — выпорю…
Лихо бы и сам себя выпорол, вот только…
— Э нет, дорогой… я еще в своем уме. А люди, которые в своем уме пребывают, все ж волкодлаков пороть остерегаются. У них, видишь ли, зубы есть. И да… я тебя понимаю. Не спрашивай как… хрен его знает. Может, голос крови. Может, натура моя паскудная, но понимаю… и дружка твоего мы сыщем. Если он живой еще, в чем я сильно сомневаюсь.
Себастьян поднялся и руки сплел.
— Но потом. А сейчас, Лихо, ты бы все ж постарался… нет, ты мне, безусловно, в любом обличье дорог несказанно, но с человеком, уж не обижайся, как-то да привычней. Обернись, сделай милось.
Если бы Лихо мог.
Кажется, он напрочь забыл, каково это — быть человеком.
ГЛАВА 28
О тайнах семейных
Неожиданно найденный клад сорвал похороны.
Из специального выпуска «Познаньской правды»
Евдокия сидела в ванне, прижав ноги к груди, и смотрела на воду. Та лилась из раззявленной львиной пасти, разбивалась брызгами о дно ванны, а минутою позже — и о водяное тугое покрывало. Ванна, оказавшаяся глубокой, гладкой, наполнялась медленно. И горячая вода постепенно обнимала ступни Евдокии, поднималась к щиколоткам и выше…
Согревала.
Должна была бы согреть, да только Евдокию колотило, точно в ознобе.
С чего бы?
Ведь получилось же… шансов вовсе не было, а оно получилось… дошли.
Нашли.
Освободили. Почти как в сказке, только без поцелуя. Выходит, своевременный пинок имеет куда большую волшебную силу, нежели поцелуй… правда, не сказочно это.
Евдокия хихикнула.
И сама же зашлась истерическим смехом. Руку закусила, сильно, до следов на коже, чтобы смех этот в себе удержать. Не хватало еще побеспокоить… разговаривают.
О чем?
Она могла бы подслушать, но… некрасиво это.
Непорядочно.
И с каких это пор ее стала заботить порядочность? Но Евдокия сидела.
Глядела на воду.
И на ванну… удобная, хотя ж велика чересчур… и массивна… этакую из фарфора не отольешь. А если запустить отдельную линию? Под старину… добавить завитушек… и позолоты. Клиент позолоту любит. А для других оставить этакую вот сдержанность, когда линии сами за себя говорят… жаль, альбома нет, чтоб набросок составить. Хотя ж Евдокия рисует не слишком хорошо, но суть передала бы…
Она пошевелила пальцами.
Все одно знобит.
И мысли с ванн и производства, которое, как Евдокия надеялась, в ее отсутствие не встало, вновь скатились на дела нынешние.
Себастьян.
И Лихо.
Ее Лихо, который исчез однажды ночью… который вовсе не заводил любовниц… который… который так и не стал человеком.
Станет ли?
Или не стоит и сомневаться? Матушка говаривала, будто бы сомнения способны погубить самое надежное дело, а тут… Евдокия стянула склянку наугад. Соль? И с запахом лаванды… И мыло. И масло. И главное, из столичной лавки все, со знакомым вензелем. Прямо лестно становится от этакой хозяйской предусмотрительности.
И не по себе.
Дверь скрипнула, отворяясь.
Лихо?
Конечно, кто еще… ее Лихо, которого обнять бы. Выплакаться… пожаловаться на все сразу, ан нет, держит что-то. То ли гордость, то ли глупость, то ли новый страх. Евдокия и стоит в ванне, в пене, кутаясь в полотенчико.
Ох и глупый вид.
— Ушел, да?
Лихо кивнул.
Действительно… не оставаться же ему сейчас. Семейное воссоединение на троих — это как-то… чересчур, что ли?
— А… тебе тоже помыться надо?
Она выбралась из ванны, и Лихо попятился. Сел… сидя, он казался еще более огромным, чем Евдокии запомнилось. И страшен… наверное, страшен. Евдокия вот страха не ощущает ни на мгновение. Обнять бы… и погладить по шкуре ли, по чешуе.
Сказать, как ждала этой встречи.
Только слова почему-то застревают в горле. Вот и стоит она на мокром холодном полу, прижимает к себе полотенчико. Пялится… аккурат что деревенская девка на королевский дворец…
— Я… скучала.
Лихо вздохнул.
И лег… хвост его змеею скользнул к ванной, коснулся Евдокииных ног. Теплый он. И хвост, и сам Лихо…
— Я боялась, что не найду тебя… не успею…
Глаза остались человеческими, и это, наверное, хорошо? Если бы глаза волкодлачьи были, тогда и о шансах на возвращение думать было бы не след… а раз человеческие, то… это она сама себе придумала. И сама себе поверила.
Настолько поверила, что шагнула навстречу.
— Она была красивой… я понимаю… и я подумала, что ты… что тебе я не нужна… правда, она боялась меня, не хотела видеть там, и значит, все-таки нужна?
Он ткнулся горячим носом в ладонь, пасть приоткрыл, прихватил за пальцы.
— Прекрати. — Евдокия руку не убрала. — Все равно не напугаешь. Я тебя не боюсь… а вернемся, я тебе такой скандал закачу!
Лихослав наклонил голову.
— Думаешь, не получится? Воспитание не позволит? Так вот, дорогой мой, позволит… еще как позволит! У меня с воспитанием, между прочим, проблемы…
