Стакан опустел, а горло мягче не стало.
— Он дело другое устроил. Дорога старая, но порой и на ней людям случалось… кто заблудится, кто решит путь скоротить. Главное, что выходили к трактиру. И мамка встречала… Валдес… обихаживали… а как гости спать уходили, то и… они не трогали, если людей очень много… с десяток какой… обозы проходили. А как кто один… или с малым сопровождением…
Гавриил обнял себя.
— Им человечина нужна была, чтобы расти. Так Валдес говорил. А охотиться сами не умели… он старался. Ради семьи. А мама… она знала… и ничего не говорила. Тоже ради семьи. Обмолвилась как-то, что от людей добра не видела. Чего их жалеть?
— А ты?
— Я… — Гавриил поднял взгляд. — А я боялся.
И об этом рассказать не выйдет. Страх разный.
Холодный, как поземка, которая до самого порога метет и следы заметает. И поздние гости долго топчутся на пороге, сбивая с сапог налипший снег. Они щурятся, дышут теплом и трут ладонями раскрасневшиея щеки.
— Подай гостям выпить, — велит Валдес, и Гавриил несет тяжеленный ковш с медовым взваром. А Валдес спешит забрать тулупы… он весел и шумлив, но это — ложь.
И надо бы упредить людей.
Трое ведь. Военные, по всему видать, глядишь, и управились бы, но… язык прикипает к небу, а Валдес лишь головою качает укоризненно: мол, что это ты такого выдумал…
Страх тягучий, как тесто, которое мать мнет, выминает. И тонкие нити липнут к неуклюжим пальцам ее, тянутся. Рвутся.
— Сейчас пироги подоспеют… тесто-то с утреца поставлено, да по такой-то погоде гостей нету. Вы первые. — Валдес самолично накрывает на стол. И ставит бутыль с малиновою настойкой. — Попробуйте…
Гости пробуют. Всегда пробуют. И цокают языками, кивают благосклонно, потому как хороша у Валдеса настойка.
Страх горячий, как камни, которые греются на решетке. И Гавриилово дело камни снимать да носить наверх, в постели, чтоб прогрелись они.
В теплой постели засыпать легче…
— Чисто тут у вас. — Старший из троицы потягивается, позевывая.
Он заснет.
Нет, Валдес не сыплет в настойку сон-траву, да и еду не сдабривает. Ни к чему оно зимой. Долгая дорога да холод лютый вымотают, а там уж, в тепле да по сытости сами разомлеют гости.
— Чисто, — соглашается Валдес. — Убираемся мы тут частенько. Хозяйка моя дюже порядок любит.
И щерится кривою улыбкой.
Почему никто не почуял опасности? Ладно иные люди, которым случалось на беду свою останавливаться в трактире, но военные…
Гавриил, дождавшись, когда Валдес спустится на кухню, тот всегда спускался помогать матери с уборкой, скользнет наверх. И до комнаты доберется.
Отворит ее…
— Дяденька…
А больше ничего сказать не успеет.
— Вот ты где! — Тяжкая рука Валдеса ухватит за шиворот. — Извините, господин, старшенький мой дурноватый… комнату попутал, верно…
И человек, зевнув, кивнет.
Ему не будет дела ни до Гавриила, ни до трактирщика со всем его семейством. Под вой метели сладко спится…
Страх горяч, как Валдесовы руки.
И красен, как его глаза, которые впотьмах светятся угольями. Гавриил смотрит, не смея отвести взгляд, а в голове одно — сейчас убьют… или не сейчас, чтоб постояльцев до сроку не тревожить, но позже, с ними…
— Дурить вздумал? — спросил Валдес и Гавриила тряхнул, легонько так, но зубы клацнули. — Не надо, Гавря… не заставляй меня делать тебе больно.
И о стенку приложил с размаху. Так, что дух вынесло.
С того раза Гавриил три дня отлеживался, только и хватало силенок, что до кухни доползти. Не ел ничего, пил воду холодную. Мать же делала вид, что ничего не замечает. Занятая она… поди попробуй троих разделать, да с умом, чтоб не пропало лишнего…
Евстафий Елисеевич закрыл глаза и рукою язву нащупал, как она, притихшая, присмиревшая под медикусовым строгим надзором, не очнется ли от этаких страхов. А ведь думалось, что всего-то он, воевода познаньский, на веку своем повидал. Выходит, что и не видал ничего толком… и слыхать не слыхивал… и не слыхивал бы с превеликою радостью.
Да отступаться поздно.
Люди… надобно бы статистику запросить по региону… и узнать, кто там стоял из чинов. А может, и по сей день стоит, небось не так уж много годков минуло. Учинить дознание, выяснить, как оно стало, что люди пропадали, а никто и не слыхивал… или слыхивал?
Приграничье.
Неспокойное место… одного-другого на нежить спишут, про третьего скажут, что с любовницею сбег аль с полюбовником, про четвертого еще чего выдумают. Знал Евстафий Елисеевич, как оно бывает. За каждою пропажей не набегаешься.
Но чтоб такое допустить!
Генерал-губернатору докладную составить надобно будет… и ведь ходили слухи… должны были ходить, что неладно на старой дороге… почему не послали кого с проверкою? Сколько ж людей сгинуло?
— Потом я понял, почему он меня не убил. — Гавриил сидел ровненько, только в стакан вцепился, будто опасаясь, что отбирать станут. — Он… их надо было учить охотиться, понимаете?
Не понимает.
Видать, слишком Евстафий Елисеевич человек, чтобы понять этакое.
— На зверье всякое — это просто… а вот люди… тут надо осторожно… молодые пока, их легко подстрелить. Относительно легко, — поправился Гавриил. — Или еще как поранить. Вот он…
— А мать твоя? Знала?
Нехороший вопрос. Неправильный.
Только Гавриил плечами пожал:
— Знала… она… она мне нож дала. И сумку. Мне тогда уже четырнадцать было… почти… большой…
Большой? Он и сейчас-то тощенький, дохлый, глянуть не на что, а уж в четырнадцать-то лет…
…но язва молчит.
А сердце болеть привычное.
— Еды собрала…
Гавриил сам понял, что придется уйти.
По взглядам Валдесовым, которые порой удавалось заприметить… да и не таился Валдес вовсе, ни к чему было. И глядел на Гавриила этак задумчиво, прицениваясь будто.
По братцам, которые вовсе потеряли край. Прежде-то они пугали издали, а ныне… норовили подобраться поближе.
Скалились.
Рычали.
И в человеческом обличье норовили пихнуть, подставить подножку.
А однажды и вовсе загнали в самый угол сарая, прижали к стене влажноватой, так и держали, вреда не чиня, но и не отпуская. Стоило шелохнуться, и лица их текли, менялись, а в глазах появлялся нехороший такой блеск.
Отогнал близнецов Валдес.
— Хватит уже, — сказал и подзатыльника отвесил что одному, что другому. — Потерпите. Скоро уже.
