Своих волос хватает.
— Но…
— Он не замерзнет. — Себастьян подергал цепь, надеясь, что на деле она столь же прочна, как и с виду. — А если вдруг, то поговорим и спустишься, обогреешь…
Уходить Евдокии не хотелось.
А вот ей наряд из темно-алого бархата шел, и весьма. Особенно вырез радовал. А вот сама Евдокия в фижмах чувствовала себя несколько неудобственно. Этакою актрисою без театра. Впрочем, она крепко подозревала, что театр ей разлюбезный родственничек, выглядевший чересчур уж довольным для нынешних обстоятельств, организует.
В том, что Себастьян задумал пакость, у Евдокии сомнений не было. Глаза сияют, хвост к ногам ластится… оставалось надеяться, что пакость будет не просто так, а предметно полезною.
…желательно такой, которая поможет Лихославу.
Евдокия запретила себе думать о том, что, быть может, ее супругу помочь и не выйдет. Он пытался… он из шкуры вон лез, да только не вылез.
— Дусенька, — Себастьян остановился на лестнице, — ты же хочешь вернуть моего братца в человеческое обличье? Конечно, цепной волкодлак — скотина в хозяйстве полезная… на нем и ездить можно, и пахать, но вот о двух ногах он мне как-то привычней.
— Что ты задумал?
— То, что сработало один раз, с большой долей вероятности сработает и во второй. — Себастьян улыбнулся во все клыки. — Главное, Дусенька, будь собой… думаю, у тебя получится.
Вот теперь она и вправду забеспокоилась.
Лестница делала виток за витком, была узкою, с высокими крутыми ступенями и негодною для применения барышням в фижмах. Идти приходилось бочком. Платье шуршало. Пауки, которых в лестнице, видать, весьма и весьма редко используемой, водилось множество, выползали, не то желая полюбоваться шитьем на бархате, не то дурой, которой вздумалось оным бархатом стены вытирать.
Себастьян вот скакал до отвращения бодро.
— Прошу, Дуся, — сказал он, распахивая кривоватую дверцу, которая издала душераздирающий скрип. — Пришло время взглянуть на проблему с другой стороны.
Вышеупомянутой проблеме надоело лежать, а может, камень все ж холодноват был. Как бы там ни было, но будущий — Евдокия все же надеялась на сие — князь Вевельский восседал посеред двора, обвивши лапы чешуйчатым хвостом. Сверху он гляделся не таким уж и крупным…
— Воздух-то какой… — Себастьян вдохнул полной грудью. — Звезд вот нет. Плохо.
— Почему?
— Со звездами и луной было б романтичней. Дусенька, подвинься вот туда, — он указал пальчиком в угол балкона. А следовало заметить, что упомянутый балкон был не столь уж велик. И Евдокия, вернее платье ее, занимала большую его половину. Но подвинуться она подвинулась.
— Чудесно!
Себастьян подтянул пояс, склепанный из широких пластин, цепь рыцарскую поправил, еще раз вздохнул и встал на одно колено.
— Дуся! — Он простер руку к Евдокии, и с немалым ужасом она увидела в этой протянутой руке черный футляр весьма характерного вида. — Стань моей женой!
В другой руке появился букетик незабудок.
Откуда он их только выкопал?
— Что? — Евдокии показалось, что она ослышалась.
Или овиделась?
Она закрыла глаза. И открыла. Себастьян никуда не исчез, стоял, как и прежде, на одном колене с рукою протянутой. Только крышечка с коробки исчезла куда-то, и в ней, в черной, поблескивало кольцо.
— Издеваешься?
— Немного, — не стал спорить ненаследный князь и с колен все же поднялся. А и то, камень был до отвращения тверд, а чулки, хоть и из шерсти вязанные, плотные, а все одно не настолько, чтобы не чувствовать ни твердости, ни холода. — Незабудки возьми. Тебе.
Евдокия взяла.
Она вдруг поняла, что это все происходит на самом деле.
Повертев коробку с кольцом, Себастьян поставил ее на перила балкона.
— А теперь серьезно давай…
У Евдокии появилось подлое желание сбежать. Дверца была приоткрыта, но лестница… и вообще, как-то это глупо в ее-то годах да от поклонников бегать.
— Не хочу, — тихо сказала она и покосилась вниз.
Лихо сидел.
Только уши поднял. Видит? Несомненно… слышит? Он ведь понимает, что все невсерьез… во всяком случае Евдокия очень надеялась, что невсерьез.
— А придется. — Себастьян стоял, обеими руками упершись в каменный парапет. — У нас, Евдокия, выбора особого нет. Смотри, братец мой, будь он неладен, застрял… и если до рассвета не сподобится стать человеком, то бегать ему о четырех ногах до конца своих дней.
Лихо поднялся.
Точно, слышит.
Каждое слово слышит. И дело не только в словах, но и в том, как их произносят.
— Что тогда?
Евдокия не знала.
Думала. Пыталась думать, но всякий раз трусливо отступалась от этих своих мыслей.
— В Познаньск ему в таком виде нельзя. Да и никуда нельзя… разве что в королевский зверинец. Там ему будут рады.
Лихо зарычал. В королевский зверинец ему явно не хотелось.
— Останемся здесь. — Евдокия коснулась камня.
Холодный. Ледяной просто. И конечно, откуда здесь взяться солнцу? Небо свинцовое, серое, без малейшего проблеска. Висит, давит просто-таки на голову, а стоит глянуть, взгляд затягивает. Только нельзя смотреться, потому как задурит, с ума сведет.
— Здесь… — протянул Себастьян с непонятной улыбкой. — Самоотверженно… только, Евдокия, сама подумай, что это за жизнь будет. Не отворачивайся. Смотри. Любовь — это хорошо, но… во-первых, оглянись. Сколь бы милым ни представлялся хозяин, он все же нежить. И не только он. Здесь нежити больше, чем людей… и рано или поздно, но ты станешь… кем, Евдокия? Упырицей? Верлиокой, которая будет охотиться за живым мясом? Марой? Утопленницей?
Евдокия впилась в камень.
Прочный.
Не спешит разломаться в руках, разлететься каменным крошевом…
— Во-вторых… был бы он хотя бы человекообразен. Нет, не смотри на меня, я искренне верю в любовь высокую и платоническую, но мысли в голову лезут препошлейшие… Дусенька, ты сама взрослая девочка… собираешься до конца жизни держать его за лапу и вздыхать сочувственно?
Лихо зарычал. И рык этот прокатился от края до края двора. Стены нерушимые дрогнули, воронье поднялось, закружило, заслоняя небо.
— Да он первый тебе не позволит.
— И что ты предлагаешь?
— Я не предлагаю. Я уже предложил. И сейчас просто обрисовываю перспективы. Слышишь, Лихо? Очень на то надеюсь…
Волкодлак оскалился.
— Бросить его…
— Не бросить. Оставить. Разойтись. Ты — человек. Он — нет. Ни один жрец тебя не осудит… и боги тоже.
