— Вот зар-р-раза! — восхитилась Яська, но все же встала. На карачки. На карачках в стеклянном гробу ей было как-то уютней. Правда, белоснежное платье, как и подозревала она, с кружавчиками, оказалось не самой удобной для этаких экзерсисов одеждой. Вырез опасно растянулся, грозя предоставить Яськиной груди полную свободу. А ноги запутались в пышном подоле. Еще и туфельки нацепили крохотные, теснючие — жуть. Если б Яська могла до них добраться, скинула б к лешему.
Не могла.
С некоторым трудом ей все же удалось перекинуть через край гроба ноги. Яська надеялась, что пол не так далеко, как ей то виделось.
— Ох ты ж Иржена-матушка… — Она сползала, чувствуя, что ненадежная опора вот-вот кувыркнется, а гроб, обернувшись на цепях, что вепрь на вертеле, еще и приложит Яську по бестолковой ее голове.
Небось толковые головы в этакие ситуации не попадают.
Гроб, словно почуяв Яськины опасения, выскользнул-таки. И она, чувствительно ударившись пятками о камень, зашипела.
— Я рад, прекрасная Яслава, лицезреть вас в полном здравии…
— А я уж как рада… — не особо радостно произнесла Яслава, которой подумалось, что вид у нее сейчас на редкость дурацкий. Стоит на одной ноге, за другую держится, юбки измялись… веночек и вовсе в гробу остался, где ему самое место.
И платье это… с кружавчиками.
На кружавчики Владислав и смотрел.
Или он смотрел аккурат не на кружавчики?
И Яслава, встав на обе ноги, попыталась грудь прикрыть. Нечего тут… всяким… пялиться.
— Простите. — Владислав поспешно отвернулся.
— Ничего… мне не жалко…
Ох дура… и вспомнилось вдруг, что поцелуй его, что боль, которая последовала за ним… и все остальное тоже. Горький вкус черной крови, смерть, растянувшаяся на вечность. Голос рядом, который шептал, что боль пройдет.
Когда-нибудь.
Когда-нибудь все проходит.
— У вас ко мне, должно быть, множество вопросов. — Владислав протянул руку. — И я буду счастлив ответить на все…
Руку Яська приняла.
И из подвала поднялась… и зажмурилась, до того ярким показался серый свет. Отшатнулась было, но не позволили.
— Погодите, Яслава, — голос Владислава был нехарактерно строг, — вам надо лишь привыкнуть… нельзя прятаться в темноте.
— Почему?
Яське хотелось вернуться вниз.
К гробу своему стеклянному, ныне показавшемуся самым что ни на есть уютным местечком на всей земле. К пещере и свечам…
— Потому что во тьме живут лишь чудовища.
Свет бил по глазам.
Разве он, Владислав, не видит, до чего больно Яське? Или он нарочно мучит ее? Издевается… издевается, конечно! Из горла вырвался не то хрип, не то шипение. И Яська ударила мучителя.
Попыталась.
И когда Владислав перехватил руку, вцепилась в нее клыками.
Клыками?
Откуда у нее клыки?
А рука невкусная… холодная и твердая. Владислав же не кричит, но лишь смотрит этак, с укоризной. И челюсти сами разжимаются.
— Не сочтите за упрек, моя прекрасная Яслава, — произнес он мягко, — однако современная медицина, сколь известно, предупреждает, что столь страстное лобзание чужих конечностей может быть чревато многими болезнями…
— Да? — Яську меньше всего волновало предупреждение современной медицины. А вот неприятный привкус, оставшийся на языке, дело иное. И язык она вытерла о рукав.
— Лизать рукава тоже негигиенично…
Пускай.
А Яське хочется… и вообще, с чего бы он указывать взялся? Яська вскинулась было, но Владиславу хватило и взгляда, чтобы остановиться.
— Ваше нынешнее состояние, сколь я понимаю, естественно для… новорожденного существа. — Голос его сделался низким, обволакивающим.
Яське хотелось слушать и слушать его. И в глаза смотреть.
Черные, точно тьма… а тьма — это друг, в отличие от света, который Яське неприятен. Но боли он и вправду не причиняет.
— Прошу…
И вновь протянутая рука. И собственная Яськина ладонь в ней глядится хрупкой, но опасной… когти эти… а прежде когтей не было. И кожа так бледна… будто у высокородной панночки. А Яслава никак не панночка.
Не высокородная.
Куда подевались мозоли?
И трещинки… и шрамик старый, с горьких детских лет оставшийся…
— Я все объясню, — пообещал Владислав.
И Яська поверила. Она ведь еще там, в храме старом, умираючи, верила. А он взял и обманул. Умереть не позволил… превратил… в упыриху превратил.
— Не надо плакать. — Владислав обнял, прижал к себе крепко-крепко. — Пожалуйста…
— А я разве плачу?
Слез не было. Да и откуда у мертвячки слезам взяться? Только тело вздрагивало часто-часто.
— Плачешь, конечно, плачешь…
— Я теперь… как ты?
— Да.
— И… и обратно не выйдет?
— Не выйдет. — Владислав гладил щеки, нежно так, чуть царапая кожу когтями. — Но и в нынешнем существовании есть свои преимущества, прекрасная Яслава…
— Не называй меня так!
Только улыбается.
— Я не хочу… не хочу становиться чудовищем!
— Ты не чудовище.
— А кто?!
— Ты не человек, Яслава. — Он произнес это, глядя в глаза. — Но и только. Лишь тебе самой решать, станешь ли ты чудовищем.
От него пахло покоем.
И еще кровью. И тонкий этот аромат ныне казался Яславе самым родным, желанным.
Яська сглотнула.
— Мне придется убивать, чтобы жить?
— Иногда… редко…
— Людей.
— Не все люди достойны жизни. — Владислав отстранился, но рук не убрал. — Вспомни тех, кто едва не принес тебя в жертву… разве они не заслужили смерть?
Нет. Или да?
Яська не знала. Жрецы Иржены говорили о прощении, но разве среди всех обличий богини не было лика мстящего? И если так, то, быть может…
— Убийцы. Растлители. Насильники… поверь, Яслава, мир не оскудеет без них…
— Мы будем убивать плохих людей? — Эта мысль показалась спасительной, и Яська ухватилась за нее. И еще за кружевной Владиславов воротник, который опасно затрещал. — И тогда получается… мы будем творить добро?
— Будем, — пообещал Владислав, наклоняясь к губам. То ли целоваться лез, то ли воротника жаль стало. — Конечно, будем… мы будем творить добро во имя луны.
При чем тут луна, Яська не очень поняла.
