Почтенная вдова панна Филимоник ясно осознала, что жизнь ее прошла мимо, а она, панна Филимоник, ничего-то с той жизни и не поимела. А потому, спеша исправить, пока сие возможно, она продала мужнино имение, а на вырученные деньги открыла игорный дом, который вскорости обрел немалую популярность.
В маленьком городке всегда не хватало развлечений.
…пан Урюйчик внезапно ощутил в груди неясное томление, с которым он мужественно сражался, ибо был человеком серьезным. А серьезные люди не бросают работу в уездной газете, где он служил младшим редактором, за-ради сомнительной попытки отыскать себя в искусстве. Тем паче что прежде склонностей к живописи пан Урюйчик за собою не замечал.
…выставка, состоявшаяся через год, имела большой успех.
Пан Залесски, гарнизонный судья, вдруг вспомнил одно давнее дело и, вытащив из ящика стола именной револьвер, жалованный за безупречную службу, сунул ствол в рот. Похороны были пышными… куда более пышными, нежели у Марыльки, местной гулящей девки, которую прирезали в темном переулке. Ее и вовсе едва за оградою кладбищенской не закопали, но жрец сжалился… ему было приятно знать, что Марылька и после смерти будет пребывать в его власти.
Как и другие.
…остановят его спустя три года. Многие так и не поверят, что святой человек был вовсе не так уж свят…
Эти и иные события будут происходить в великом множестве, но никто не усмотрит в том ничего необычного…
Буря вернется на изнанку.
И рана, нанесенная ею выплеском силы, затянется. Небо вновь обретет неестественно-синий колер, трава сделается зеленой, яркой, будто с детского рисунка украденной. Будут неподвижны камни. И солнце, зависшее над поляною, высветит что неровные их боковины, что землю, что трещины на ней.
Застынут у преграды круга тени.
Они еще будут похожи на людей, но ныне это сходство станет едва уловимым.
Они замрут, привлеченные эхом силы, не способные отступить и на шаг, но и не имеющие права переступить границу круга. Завороженные, замороженные холодом, что исходит из камней.
Почти избавившиеся от проклятия.
Они будут ждать.
И дождутся.
Серая земля, и без того растрескавшаяся, растянется уродливым пузырем, который не лопнет — осыплется пылью.
— Вот же… — Тот, кого отпустит круг, будет похож на мертвяка.
Он с удивлением уставится на собственные руки, костистые, обтянутые пергаментною кожей. И пальцами пошевелит, осознавая, что способен это сделать. Покрутит головой и усмехнется, ощутив, как скрипит затекшая шея.
Он встанет на четвереньки.
Осмотрится.
И поднимется с трудом, покачиваясь от слабости. Обрывки одежды его, заскорузлые, зачерствевшие, будут лишь сковывать движения, которые и без того будут неловкими. И тени, чувствуя слабость, засуетятся.
Жертва рядом.
Сила рядом.
Кровь… живая кровь… всего-то несколько капель. Они слетятся к кругу, обступят плотным кольцом, боясь одного, что жертва исчезнет.
— Ш-шалите, — просипит та и пальцем погрозит теням.
Отбросит грязные волосы.
Глаза вытрет. Усмехнется.
И, присев на корточки, зачерпнет горсть легкой сыпучей земли. Человек поднесет ее к губам, лизнет и скривится, до того соленою будет она.
Тени взвоют.
— Не спешите… погодите…
Встав на четвереньки, человек будет шарить в этой земле, вытаскивая кость за костью… белые, будто обглоданные кем-то чудовищным, кто им самим побрезговал, кости будут выделяться в этом мире своею удручающей материалистичностью.
Человек сложит их в центре круга. И череп поставит, смахнув с него остатки волос.
— Спи спокойно, дорогая, — скажет он, присаживаясь бочком. Ногою подвинет к себе кривоватый нож, сработанный столь грубо, что и смотреть на него неприятно. Чашу, что сама нырнет в руки, человек отставит.
А вот нож…
Аврелий Яковлевич не знал, когда и кем был сотворен клинок, но затаенную силу в нем чуял, как и то, что сил его нынешних не хватит, чтобы с силою справиться.
И лучше было бы клинок оставить в круге, да вот без его помощи из круга этого не выбраться.
Тени метались.
Выли.
И от голосов их гудела голова.
— Цыц, — рявкнул Аврелий Яковлевич, отворачиваясь от черепа дорогой супруги, в пустых глазницах которого мерещился укор. — Думать мешаете…
Острие вспороло ладонь.
И слова заклятия никуда не исчезли. Мир пошел мелкою рябью, сморщился, а после распрямился, выталкивая неудобного человека на другую сторону, ту, где стояла еще старая церковь. Да и человек, на ней распятый, никуда не делся.
Вот он появлению ведьмака обрадовался даже, задергался, пытаясь сорваться со штырей.
— Ш-шалишь! — Аврелий Яковлевич добил страдальца, пока выползень, что свил гнездо в кишках его, не выбрался наружу. Выползня он выковырял и раздавил, тихо радуясь, что вовремя появился.
Еще бы денек… нет, прежде он бы и с дюжиной управился б…
Прежде.
Аврелий Яковлевич огляделся.
Деревня была подозрительно тиха, дорога пуста, а серое небо не обещало непогоды. Уже хорошо…
До границы оставалась пара дней ходу…
Вот только добраться до нее не позволили. Дорога вилась, клала петлю за петлей, вихляла, что гулящая девка, которая ко всему перебрала дешевого винца. И выводила раз за разом к старому особняку.
— Ишь ты, — Аврелий Яковлевич, завидевши знакомые крыши издали, лишь головой покачал, — не пускаешь, значитца…
Он вдруг ясно понял, о чем говорила жена.
Не позволят ему не то что границу пересечь, но и приблизиться даже.
— Просишь, значит, заглянуть… — Он повертел кинжал, с которым и сродниться успел. — Что ж, если просишь, то как тут отказать…
В доме пахло тленом.
И под босыми ногами ведьмака хрустели тонкие кости… свисала с потолка паутина. Сквозь мутные окна почти не проникал свет, и тьма, свившая гнездо под лестницей, выпустила тонкие щупальца. Однако тотчас убрала.
Тьме нужно было время, чтобы привыкнуть к новому гостю.
Да и не ей одной.
