— Прежде все-то было по уму, а в нынешние-то времена… — Пан Жигимонт покачал головой и языком поцокал, показывая, сколь нынешние времена ему не по вкусу. — Судейских развелось, что кобелей на собачьей свадьбе… судятся-рядятся, а порядку нету…
— Опять вы о своем? — Панна Каролина вплыла в комнату. Была она не одна, но с супругом, и Гавриил вновь поразился тому, до чего нелепо, несообразно глядится эта пара. — Ах, пан Жигимонт, вы меня поражаете своим упорством…
Ее окружало облако духов, запах их пряный, пожалуй, излишне резкий щекотал нос, и Гавриил не выдержал, расчихался.
— И-извините… — Взгляд черных гишпанских глаз заставил его густо покраснеть, он вдруг ощутил себя человечком жалким до невозможности, никчемным и годным едино волкодлакам на пропитание… некстати вспомнилась вдруг матушка.
Братья.
И отчим, образ которого Гавриил всячески гнал из памяти, но тот, упертый, возвертался.
— И-извините. — Он вытащил из кармана платок и прижал к носу. — Аллергия…
— Надеюсь, не на меня? — Шелковая ладонь панны Каролины скользнула по щеке. — Было бы огорчительно, ежели б юноша столь очаровательный…
Она мурлыкала. И глядела прямо в глаза, и от взгляда ее становилось неловко. Гавриил ясно осознал, что сия женщина, великолепная, какой только может быть женщина, стоит несоизмеримо выше его. И с высоты своей смотрит на него с интересом.
Жалостью?
Насмешкой… к насмешкам Гавриил привык, жалости стыдился, а вот интерес этот…
— Не на вас… на… на цветную капусту! — выпалил он и покраснел, поскольку врать было нехорошо. И одно дело, если ложь служила во благо государства и людей, и совсем другое, когда Гавриил врал для себя.
— На цветную капусту? — удивилась Каролина. — Никогда не слышала, чтобы у кого-то была аллергия на цветную капусту!
— Значит, я особенный… — Гавриил вновь чихнул и поднялся. — И-извините… я… я, пожалуй, пойду…
Однако панна Каролина настроена была на беседу.
— Простите. — Она взяла Гавриила под руку, а он не посмел отказать ей в этакой малости. Запах духов сделался вовсе невыносим. — Но где, позвольте узнать, вы нашли здесь цветную капусту?
Ее бархатный голос, пусть и был не столь богат, как у панны Акулины, завораживал.
И не только голос.
Темно-винного колеру платье облегало фигуру Каролины столь плотно, что казалось, будто бы оно не надето — приклеено к смуглой ее коже. И у Гавриила появилось престранное желание — сковырнуть краешек, проверить, и вправду ли приклеено, а если и вправду, то крепко ли держится.
Взгляд его, обращенный не на лицо, но в вырез, пожалуй, чересчур уж смелый, хотя и следовало признать, что смелость сия происходила исключительно от осознания Каролиной собственных немалых достоинств, затуманился.
— К-капусту? — переспросил Гавриил, немалым усилием воли заставив себя взгляд отвести.
И узрел, что к беседе их прислушивается не только пан Жигимонт.
— Капусту, — подтвердила Каролина, и вишневые губы ее тронула усмешка. — Цветную.
— Она… — Гавриил сглотнул. — Она где-то рядом… я чувствую!
Получилось жалко.
Но от дальнейших объяснений его избавил очередной приступ чихания, который длился и длился… и Гавриил не способен был управиться ни со свербящим носом, ни с глазами, из которых вдруг посыпались слезы.
— И-извините… — Он отступил, едва не опрокинув легкое плетеное креслице. Сей маневр не остался незамеченным, и пан Вильчевский нахмурился. Во-первых, креслице было почти новым — и десяти лет не простояло, во-вторых, он давно уже подозревал, что кто-то из жильцов чересчур уж вольно чувствует себя на кухне, поелику продукты, запасенные паном Вильчевским, имевшие и без того неприятное свойство заканчиваться, ныне заканчивались как-то слишком уж быстро.
Выходит, и вправду воруют…
Он тихонечко выскользнул из гостиной.
Спустился на кухню и открыл кладовую.
И замер, пораженный до глубины души… нет, цветная капуста, купленная позавчера по случаю — отдавали задешево, — была на месте. Пан Вильчевский видел крупные ее головки, заботливо укрытые соломой, и тыкву не тронули, равно как и аккуратненькие, прехорошенькие патиссончики, из которых он готовил чудесное жаркое.
А окорок исчез.
Пан Вильчевский всхлипнул от огорчения — за окорок он выложил полтора сребня, хотя и торговался долго, старательно. И для себя ни в жизни не приобрел бы этакого роскошества, но постояльцы, чтоб их Хельм прибрал, капризничали. Мяса желали. Вот и пришлось.
Он покачнулся, чувствуя, как обмерло сердце, ухватился за косяк, но устоял.
Кто?
И главное, когда?
Пан Вильчевский вытянул руку, надеясь, что все же окорок на месте, а ему лишь мерещится с усталости, но нет, на полке было пусто, и лишь промасленная бумага, жирная, с мягким запахом копченостей, свидетельствовала, что оный окорок все же существовал.
Пан Вильчевский вышел.
И кладовую запер на ключ по привычке — к предателю-замку пан Вильчевский не имел более веры. Завтра же сменит, новый поставит, не поскупится на самый лучший… или на два…
А вора сдаст полиции.
Правда, в полиции к позднему звонку отнеслись несерьезно. Дежурный зевал и слушал пана Вильчевского без должного внимания, а после присоветовал замки сменить и больше не беспокоить занятых людей подобною ерундою.
Полтора сребня ущербу…
Это прозвучало так, будто бы эти полтора сребня, с которыми пан Вильчевский с немалым трудом расставался, были вовсе пустяковиной. А пану Вильчевскому, за между прочим, никто деньгу за так не дарит…
Нет, в полиции пан Вильчевский разочаровался всецело. Ничего. И без полиции управится. Небось не трудное это дело… утречком по комнатам пройдется, будто бы убираясь, глянет, что да как… там оно и ясно станет. Окорок приличный был, в полпуда, этакий за раз не потребишь, да и спрятать не выйдет.
Почти успокоившись — с похитителя он возьмет втрое против того, что сам уплатил, за нерву потраченную, — пан Вильчевский вернулся к себе…
ГЛАВА 3
О попутчиках всяких и разных
Фигура, она или есть, или не надо есть…
Из размышлений панны Гуровой о жизни и некоторых своих заклятых приятельницах
На Вапьиной Зыби поезд сделал трехчасовую остановку. Вызвана она была не столько технической надобностью, сколько переменами в расписании.
— Бронепоезд пропускаем, — поведала панна Зузинская, которая чудесным образом умудрялась узнавать обо всем и сразу. — Ах, дорогая, не желаете ли прогуляться? По себе знаю, сколь тяжко даются женщинам путешествия… мы — создания слабые, о чем мужчины бесстыдно забывают…
