Обращался он к двоим подчиненным, что ползали по мостовой, изо всех сил пытаясь притвориться очень сильно раненными…
— Вставайте уже.
Господин поднялся первым. И шляпу отряхнул.
— Целы?
Оперативники кивнули. Целы.
— От и ладно… от и странно… — Шляпа вернулась на макушку младшего следователя Тайной канцелярии. — Ничего… найдем… всех найдем…
Настроение поднималось.
Дело, которое недавно представлялось скучным, бесперспективным даже, обрело новые краски. И пахло оно отнюдь не мостовой, но перспективою повышения…
…экий ныне шпион пошел невыдержанный, но прыткий чрезмерно.
Часу не прошло, как в пансион «Три короны» наведались трое весьма характерной внешности. Нельзя сказать, чтобы в них было что-то сильно уж выдающееся, напротив, люди старались глядеться неприметными, но тем лишь больше привлекали внимание. Старший из них сунул под нос пана Вильчевского бляху с короной и велел:
— Ведите себя обычно.
Пан Вильчевский, несколько удивленный подобной ретивостью — прежде-то на кляузы его правительство не реагировало, — только и сумел что кивнуть. Ключ от Гавриилова нумера он сдал безропотно. И лишь молчаливая тоска в глазах его выдавала истинные чувства. Правда, жалел пан Вильчевский вовсе не беспокойного постояльца, столь нагло отсутствовавшего в нужный момент, но ковровую дорожку, на которой оставались следы ботинок.
Небось просто так не отойдут… мыть придется… а значит, не одну дорожку, но все, дабы не выделялась оная цветом и вызывающею чистотой… и если так, то надобно людей приглашать на уборку… платить… и порошок покупать опять же…
Пан Вильчевский вздохнул: тяжкое это дело, оказывается, гражданский долг исполнять.
ГЛАВА 20,
отвлеченная, в которой речь идет об охоте и свадьбе
Жизнь делится на два этапа — сначала нет ума, потом здоровья.
Жизненное наблюдение некоего медикуса, профессия которого способствовала познанию тонких свойств человеческой натуры
….ату, ату, ату его!
…гремело небо, прогибалось под тяжестью громового коня, ухало, выметывало искры-молнии. Качалось. А всадник знай себе нахлестывал крутые бока плетью, свистел. И от свиста того поднимался ветер, да такой, что сосны вековые спешили поклониться Старому богу.
Он же летел.
Прикрикивал на свору:
— Ату его!
И бежал по болотам человечек. Задыхаясь, зная, что не уйти ему от призрачной стаи. Повалиться бы наземь, распластаться на мокрых мхах, взмолиться б о защите. Глядишь, и побрезговала бы охота этакой дичью… но человечек был упрям.
Он проваливался. И вставал. Выползал. Полз. Поднимался на ноги. Вновь бежал семенящим, сбивающимся шагом, прижимая руки к боку… падал… проваливался…
— Ату! — веселился всадник и хохотал.
На смех его из болота поднимался газ. И волдыри водяных пузырей появлялись то слева, то справа, заставляя человека шарахаться, падать…
— Ату!
— Я… — он все-таки, обессилевши, лег, — я буду служить тебе!
Его голос, слабый и визгливый, был неприятен призрачным псам, и, красноглазые, они зашлись воем.
— Тише! — Всадник, привстав, хлестанул ближайшую псину плетью, и та смолкла, легла, вздыбивши короткую шерсть.
Она не скулила, как скулят наказанные хозяйской рукой собаки, ее сотрясала мелкая злая дрожь, а в красных глазах человеку мерещилась ненависть.
Откуда?
Собаки не умеют ненавидеть.
Он же, поняв, что шанс появился — он появлялся всегда, — встал на колени. Вытер рукавом грязное лицо.
— Я… я всегда служил тебе… — Человек не смел смотреть на того, кого до недавнего времени полагал выдумкой.
— Кайся.
И все же взгляд человека, растерянный, мечущийся, не способный зацепиться ни за кривую березу, ни за драный черный мох, ни даже за призрачных псов, то и дело возвращался к тому, кто ныне изволил явить себя. И человек мог бы поклясться, что не призрака видит.
— Я… я согрешил, — послушно признал человек.
Боги ведь любят покорность.
И люди тоже.
Им кажется, что если кто-то покорен, то он и безопасен… ничтожество не способно ударить…
— Кайся! — повторил голос, от которого в голове что-то лопнуло, зазвенело.
Из носа с драными ноздрями кровь хлынула. А губы сами собой шевельнулись. И человек услышал собственный голос и удивился, до чего голос этот мерзок.
— Я… Матвей… сын Бжислава…
…собственное имя было чужим. Он давно уже отвык от него, а право называться Бжиславовичем и вовсе потерял, когда опустил на отцовское изможденное лицо подушку. И ведь казалось, что верно все… зажился он на свете, и сам мучится, и сыновьям покою не дает. Полуслепой уже, с норовом дурным, только и знает, что грозится, будто бы мельницу храму отпишет.
…не храму, но Миклошу, младшему братцу, отцову любимчику… тот знал, не мог не знать… а на поминках глаза отводил стыдливо, мол, неудобственно получилось. Сам же радый… и женушка его толстозадая тоже радая… мельничихой теперь будет. А Матвею куда? Примаком жить? Братец денег сунул, сотню злотней… надолго ли ее хватило?
В столицах жизнь дорогая.
А на мельнице Матвей знал, что есть еще, и заявился туда ночью, поспрошал… и братца поспрошал хорошенечко так, каленым железом… ах и верещал он, молил о пощаде… и жену его… убивать пришлось, но не впервой… жаль, добычи взял скудно.
И его взяли, трех дней не прошло.
Признался. Каялся. Мол, бес попутал… долги… знать, хорошо каялся, коль вышла королевская милость, каторга заместо плахи. Но с милости той жив не будешь. На каторгах вовсе долго не живут, а уж эта… пока шли — трижды бежать пытался. Ловили. Клеймили. Ноздри драли другим в назидание. А и пускай… клейменых боятся, страх же — сила… силу на каторге разумели.
Потом бунт… повеселились… от того веселья полымя стояло от края до края. Кровью пахло. И запах этот казался Матвею лучшим из ароматов. Тот, кто восседает на черном коне, тот, кто держит в руках плеть… он понимает.
И слушает.
И потому льются слова, как на исповеди… нет, на исповеди Матвей говорил то, что и другие… пил, сквернословил, малые грешки, за которые и наказание малое. И душа-то после этакой молитвы не становилась чище.
Нет, здесь иное.
Здесь душа его, запревшая, зачервивевшая, выворачивалась наизнанку. И от того выть хотелось.
Плакать.
А он только говорил… как понял, что бунтовать долго не позволят… как от веселья общего сбег… и бег по лесам, по болотам, сам не зная куда… как едва не помер, но вышел на заимку… и как похоронил на той заимке деда… старый был, сочувствовал. Медом подкормил. Хлебом.
