Да только все одно — выдал бы.
Матвей это намерение его шкурой чуял. А он не желал больше королевских милостей. И потому лег дед в моховую могилу. А Матвею его рванье досталось. И дорога. Старик-то про Серые земли и рассказал, про то, что там королевской власти нету…
Хрипели псы.
Валялись на брюхе, елозили, юлили хвостами, тянули змеиные шеи, силясь дотянуться до человека, трогать которого было неможно.
Пока.
Матвей же, позабыв про призрачную стаю, задыхаясь от счастья, рассказывал о разбойниках… о доме хитром… о зеркальце, которое нашел… о той, что говорила с ним из зеркальца… нет, он не верил бабе… от баб все зло в мире идет… и ей не служит… он просто хотел Шамана потеснить.
Уж больно тот мягок.
На болота ходит, людей гробит… на болотах всякой нежити полно… нет, платят-то за нее полновесным золотом, да только то золото кровью, шкурой своей отрабатывать приходится. Шкуру Матвею, прозванному Хлызнем, было жаль. И не понимал он, к чему рисковать, когда рядом вон селяне живут-жируют… оно, конечно, пусть и не золота, но серебра влегкую снять можно.
Велика ли премудрость?
Выскочить. Пустить огня, порубать строптивых… да и весело… мужики скулят, девки верещат, кровь кипит от хмеля, от страху чужого. Так нет же, Шаман селян трогать запрещал, мол, нечего простой люд мучить. И когда Матвей бабенку одну зажал в уголочке — та небось не против была, а верещала после по бабьей дури исключительно, — то скандалить стал.
Побил, что собаку.
Вовсе гнать собирался… звиняться заставил… и денег бабенке отсыпал с Матвеевой доли, небось та отродясь столько не видывала.
Да, Матвей затаил обиду.
А кто б не затаил? Не по правде все было! Не по праву воровскому, честному…
Всадник засмеялся. И от смеха его взвыла призрачная свора, а человек едва не захлебнулся собственной кровью. Закашлял, выплевывая и черные сгустки, и белых опарышей, которые спешили зарыться в мох. А на поверхности его спешили распуститься тонкие полупрозрачные цветы.
Правда, срывать их было некому.
Да, если б Шаман себя иначе повел, неужто стал бы Матвей слушать Хозяйку?
Стал бы.
Слаб он.
Человек. Люди все слабы…
— Ишь ты… — восхитился всадник и плеть занес над Матвеевой шальною головушкой.
Тот-то втянул, зажмурился. Он не хотел умирать. Даже сейчас продолжал надеяться… на что? На удачу…
— Она… все она… меня боялись… и уважали…
…как псы уважают того, кто сильней. И нашлись бы такие, которые молвили б словечко за Хлызня, встали бы за ним, когда б до дележки дело дошло. Но разве ж попустил бы Шаман беспорядки? Небось тоже свои люди имелись, нашептывали, мол, за Шаманом житье тихое, мирное почитай… да и связи у него были такие, что могли за выслугою лет новую документу справить, и биографию, и денег… и многие мечтали о том, как уедут опосля в жизнь иную, мирную.
Кто трактиру поставит.
Кто именьице прикупит аль лавчонку откроет… зряшние мечты, пустые. Матвей подобных не имел. Куда ему в мирное житье да с клейменою харей? С ноздрями рваными? Неужто найдутся такие глупцы, которые поверят, будто бы случайно сие получилось?
Нет, до скончания дней приговорен он, хотя ж и не к каторге, но к Серым землям.
А она… она многое могла. И дала бы Матвею силу, чтоб Шамана сдвинуть… не силу, но стеклянный бутылек махонький, в котором переливалась, бултыхалась тьма. От Матвея всего-то надобно было, что вылить оную тьму в Шаманов суп.
Несложное дело.
Только не помер Шаман… заболел… нет, поначалу-то не видно было, да вскоре поползли слухи.
Не обманула.
Ждал Матвей.
И дождался… нынешней ночью людей своих поднял… поднял бы… да только спали люди. И он сам, хотя ж спать не собирался, вроде глаза смежил, а тут…
…от дыма проснулся.
Вскочил.
Заозирался… а вокруг покойники… Какие? Обыкновенные… Матвей на своем веку покойников перевидал немало, знает в них толк. Вот папаша его бочку оседлал. Ногами тощими машет, вожжами грозится, рот разевает, чтобы сказать, что порол Матвея мало.
Мало, как есть мало…
А следом братец колдыбает, волочит переломанную ногу. Скалится нехорошо. Зубов-то половины нет, Матвей самолично выдергивал. Вот братец и решил, что ныне Матвеевы подергает.
И глаз вырежет.
Глаз за глаз…
Матвей обернулся и женку братову увидел с дитем мертвым на руках. Идет, колышет и песенку поет голосочком тоненьким. И так жалостливо-жалостливо, что у Матвея слезы из глаз посыпались, хотя ж никогда-то он слезливым не был…
…сбег.
Пытались остановить.
Что тот паренек светловолосый, которому Матвей башку его проломил… зачем? А от настроя дурного, от обиды на мир… много их было, покойников, по Матвееву душу явившихся. И самолично начальник каторги, и сынок его… он-то долго не помирал, как девка верещал, когда по кругу пустили… Матвеева мысля была… а что, он-то побрезговал, не трогал… так чего за ним покойничек явился?
…и дед тот… сам виноватый… смотрел так, что ясно было — сдаст ведь…
Матвей не хотел! Никого не хотел убивать!
— Тьфу, — сплюнул всадник.
Вновь свистнула плеть — по собачьим спинам, по мхам, по кривой березе, что разлетелась гнилью, черною жижей. И завизжал жеребец. Ударил копытом, сотрясая и землю, и небо. Брызнуло в лицо грязью, и Матвей упал, пополз, извиваясь всем телом, моля о пощаде…
…он ведь не хотел…
…жизнь такая…
— Ату! — раздался голос, стирая прочие звуки, и холодом обдало мертвенным, тьмою окружило непроглядной.
А после исчезло все, будто бы и не было.
Матвей не сразу сумел встать на колени, так и лежал, прислушиваясь.
Тишина.
Гром грохочет, но где-то далече… и в свисте ветра мерещатся голоса призрачной стаи… и крик чей-то, и веселый гогот всадника, которому нынешнею ночью привольно.
Ату…
Матвей облизал пересохшие губы, не веря собственному счастью. Неужто отпустили? Как есть отпустили… повезло… он потрогал одну руку, после другую… целы… и голова на месте… из носу драного кровит, но это ничего… главное, чтоб на кровь никто не вышел.
Не выйдет.
Небось нынешнею ночью и нежить попрячется, а Матвей… Матвей вернется… по своим следам да в старый дом… вернется и скажет ныне, что Шаман не может боле ватагу водить. Куда ему, болезному? Всяк знает, что от хворого да слабого воровская удача отворачивается. С Матвеем же она по сей день, иначе как бы выжил?
