Машинка лежала на боку, и смятый бумажный лист торчал этаким упреком.
— Я так разволновалась… так разволновалась… все думала о… о том, что вы мне сказали…
Взгляд панны Арцумейко потеплел, ей нравилось, когда над ее словами задумывались, хотя по собственному тайному представлению она полагала всех иных женщин категорически неспособными думать о чем-то. И жиличка не была исключением.
— Милочка, волнение вполне естественно… — От взгляда панны Арцумейко не укрылся и опрокинутый столик, и чернильница, свалившаяся на пол…
…и мужской остроносый ботинок.
Ботинок?
Эржбета, проследив за взглядом панны Арцумейко, обмерла. Не может быть… ботинок… должно быть, свалился, когда она Гавриила к шкафу волокла… надо было проверить. Дура! Ох дура!
— А это что? — Панна Арцумейко побагровела лицом, лишь представив, в каких таких жизненных обстоятельствах могло случиться так, что мужчина оставил в комнате жилички свою столь личную, можно сказать, интимного свойства вещь!
Ботинок — это не платок носовой…
— Ботинок, — ответила Эржбета и упомянутый предмет подняла, прижала к сердцу. — Моего жениха.
— А что он здесь делает?
Панна Арцумейко глядела, как жиличка — вот бестолковое создание — ботинок баюкает и даже гладит, нежно перебирает пальчиками шнурки.
— Понимаете, — Эржбета опустила очи долу, — я… мне так тяжело переносить разлуку с ним, что… что я попросила… это, конечно, совершенно неприлично, недопустимо… но я попросила какую-нибудь вещь, которая напоминала бы о нем…
Она всхлипнула.
— И… — от этакой странности панна Арцумейко даже не сразу нашлась, что сказать, — он дал тебе ботинок?
— Как видите.
Ботинок? Нравы нынешние порой ставили панну Арцумейко в тупик. Вот ее покойный супруг торжественно, при родителях и с полного их одобрения оставил панне Арцумейко в подарок колечко, а после — полдюжины носовых платков, размеченных для вышивки. Сие понять было можно… но вот ботинок…
— Это его любимый ботинок, — продолжала Эржбета, глядя квартирной хозяйке в глаза. — Он… он был очень дорог моему жениху. Но для меня ему ничего не жаль… я поклялась беречь этот дар…
Она хотела добавить про то, что будет носить его у сердца, но вовремя спохватилась. Все ж таки одно дело носить у сердца кулон с прядью волос аль еще какую безделицу, а другое — ботинок.
Чересчур экстравагантно даже для писательницы.
— Как… романтично.
— Вы так считаете? — На щеках Эржбеты вспыхнул румянец. — Он еще хранит тепло моего дорогого… суженого… и его запах…
В этом панна Арцумейко нисколечки не сомневалась: за ботинками, даже исключительного качества, водилось обыкновение запахи хранить. Она повертела головой, не желая уходить, но более ничего подозрительного не обнаружила. Разве что окно вновь было распахнуто настежь.
— Я закрою, — клятвенно пообещала Эржбета. — Просто… жарко очень.
Панна Арцумейко кивнула.
И вышла.
И спускалась в столовую медленно, степенно, пребывая в размышлениях о том, что некоторые мужчины совершенно не представляют, как и что надобно дарить молодой девушке.
Ботинок.
Ишь, глупость какая… от носовых платков и то больше пользы было, хотя матушка и заверяла, будто бы в такой подарок сморкаться не бонтонно… зато удобно.
Шелковые были.
Как у благородной.
Эржбета прислушалась и, убедившись, что квартирная хозяйка ушла, поставила ботинок на столик. Машинку подняла… лист опять же.
Столик.
И все ж, сколько бы Эржбета ни откладывала встречу со шкафом, та была неминуема.
— Боги милосердные, — Эржбета подняла взгляд к потолку, запоздало вспомнив, что так и не обзавелась статуэткою Иржены, все недосуг было… — Пусть он будет живым.
Всхлипнулось.
И подумалось, что если Гавриил и вправду жив, то он имеет полное право подать на Эржбету в суд за неоднократное причинение тяжких телесных повреждений… и ладно, с судом, может, оно и обойдется, но вот встречаться с нею он точно больше не пожелает.
Гавриил был жив. Он сидел в шкафу, съежившись, обняв колени, и трогал макушку.
— Здравствуйте, — сказал он шепотом, руку с головы убирая.
— И… и вам вечера доброго. — Эржбета изобразила неловкий реверанс. — Извините, что так получилось…
— Я вас напугал?
Гавриил чувствовал себя в высшей степени неловко.
Пробрался тайком.
Напугал.
Едва репутацию не разрушил… за все сии неприятности шишка была наказанием малым.
— Н-немного… а вы… как себя чувствуете?
— Нормально.
Голова гудела, но наставники утверждали, что она у Гавриила необычайной крепости, чему, пожалуй, в нынешних обстоятельствах он был несказанно рад.
И пятка чесалась.
И еще он ботинок потерял где-то и теперь мучительно стыдился красного носка, который, как обычно, умудрился продраться на большом пальце. Палец этот выглядывал в дырку, смущая девичий взор полукружьем черного ногтя.
— Ничего не болит?
Гавриил покачал головой осторожненько так, убеждаясь, что голова эта не отвалится.
— И не кружится? — Эржбета выдохнула с немалым облегчением. Похоже, что и на сей раз обошлось. — Сколько пальцев видите?
— Два.
— Хорошо… — Она закусила губу, силясь припомнить, какие еще признаки существуют у сотрясения мозга, но, как назло, ничего, окромя пальцев, сосчитанных Гавриилом верно, в голову не приходило. — Тогда… тогда, наверное… вы можете идти.
Гавриил, вместо того чтобы воспользоваться предложением столь любезным, покачал головой:
— А можно я тут останусь?
— В шкафу?!
Он кивнул.
— Но… — Эржбета растерялась совершенно. — Но это как-то… неудобно.
— Я привычный.
Он подтянул ногу и прикрыл бесстыдно обнажившийся палец ладошкой. Взгляд Гавриила был печален, и Эржбета поняла, что, еще немного, и согласится на это совершенно безумное предложение.
— Н-но… зачем вам?
Она, конечно, писала о страстях человеческих и, честно говоря, не только человеческих, и герои ее порой совершали поступки безумные. Чего стоит подъем на крутую гору, совершенный влюбленным упырем в «Темных страстях»? Или дорога, выложенная бутонами роз… или тайная слежка за героиней, как в «Безумии тьмы»… но вот в шкафу пока никто не изъявлял желания поселиться.
Шкаф в комнатах стоял просторный, однако не настолько, чтобы являть собою сколь бы то ни было удобное пристанище. Да и, как подозревала Эржбета, панна Арцумейко к подобному нарушению договора, который однозначно устанавливал, что пользоваться комнатами Эржбета будет единоличным порядком, отнесется без должного понимания.
