Уже плохо соображая, он метнулся к знакомой двери. Вломился в тёмный проём, и остановился перед наполненной сумраком комнатой. Он пытался понять, почему очутился именно здесь. Давид задыхался.
– Ты?! – раздался сдавленный испуганный полукрик.
В тёмном углу мерцали глаза Мельхолы. Она вскочила с кровати и подбежала к Давиду.
– Отец прогнал тебя? – и обняла его.
– Он пытался… убить меня! – выдохнул он, глядя в огромные испуганные глаза девушки.
– Как?! Не верю!
Она заметила, что по её руке струится нечто тёплое… Быстро поднесла руку к лицу и увидела… Кровь.
– Господи! Он сошёл с ума?!
Со стороны коридора донёсся топот многочисленных ног. Погоня.
– Надо бежать! – Она вцепилась в руку любимого и потащила его к окну. Затем извлекла из-под кровати длинную верёвку. Той длины, чтобы спуститься с высоты третьего этажа. Девушка иногда использовала её, когда хотела незаметно покинуть дворец.
Она прикрепила один конец верёвки к кровати, а другой перекинула через окно. Наружу.
– Я задержу их, – сказала она и оттолкнула от себя Давида.
Что-то подсказывало ей – медлить нельзя.
– Пусть Бог хранит тебя, – прошептала она, провожая взглядом исчезающий в темноте силуэт.
С громким ударом распахнулись двери. В покои царевны вломился Суул с мечом в руке. Мельхола бросилась ему в ноги, а отец не посмел оттолкнуть дочь.
– Он не враг тебе! – плакала царевна. – Мы хотели… хотели просить твоего разрешения!
Солдаты обыскали комнату и обнаружили верёвку. Молча показали её Суулу. Его младшая дочь совсем разрыдалась:
– Он не враг тебе…
Скрипя зубами, Суул освободился от её объятий и, страшно раздражённый, выбежал прочь…
Немного успокоившись, он написал указ, который следовало разослать во все концы царства. И тогда Давиду не ускользнуть.
Вот только между Суулом и посыльными встал Ионофан. Наследник престола буквально не давал отцу выйти с балкона, преградив тому дорогу. Указ – несколько строк на небольшом листе – находился в руке Суула.
Молодой Ионафан не производил впечатление будущего царя. Тонкая фигура. Большие, немного детские, серые глаза. Бледное лицо. Доспехи совершенно не смотрелись на нём. И сейчас, глядя на сына, Суул понимал это. Злился. Почему он так защищает Давида?
– Отец, он не враг тебе. Сейчас нужны преданные люди. А ты гонишь их от себя. Какой пример ты подаешь остальным? Все знают, что не было слуги, преданнее Давида.
В словах сына был смысл. Более того, они прозвучали как слова мудрого человека. Суул смог посмотреть на наследника по-другому.
«Мой сын не человек меча. Зато у него…» – думал Суул, постепенно оттаивая.
– Он поклялся в верности, – продолжал наследник. – Поверь, Давид не из тех, кто предаёт. Он нужен нам. Тебе и мне. Нашей семье.
Глаза Ионофана светились уверенностью. Суул неожиданно понял, что рад видеть его таким: решительным, мудрым, убедительным.
Теперь царю казалось, что сын способен править. Не мечом и страхом. И даже не золотом. Но тогда сыну понадобятся преданные люди. Преданные сердца, в которые он сможет вложить свои слова. Свои мысли.
Суул начал сомневаться в решении насчёт Давида. Он отвернулся от сына и подошёл к перилам балкона. Оглядел ночную Гиву. Свой город.
Совершенно неслышно к нему подошла Мельхола. Она опустилась на колени и обняла ноги отца.
– Я люблю его. Не убивай нас, отец.
– Встань, – неожиданно быстро сдался Суул. – Ты спасла ему жизнь. Иди к себе. Я не хочу видеть тебя… сейчас.
Мельхола бросилась целовать руку царя, тот отдёрнул её, и царевна, едва сдерживая слёзы, выскользнула с балкона.
– Подойди, Ионофан.
Сын приблизился к царю, и тот зашептал наследнику на ухо. Так, что не слышали Ахиноа и Мерова, стоявшие за дверями тронного зала.
– Авнер, – царь повысил голос, и Ионофан отошёл в сторону.
С поразительной проворностью к ним подскочил громадного роста военачальник. В боевом облачении, с узнаваемым огнём в глазах. Готовый разорвать любого, на кого укажет господин.
– Что в городе?
– Всё спокойно, мой господин. Ни один пёс не решился поджечь храм Гивы. Воины верят в тебя, господин. Мы пойдём с тобой до конца.
– Тогда слушай приказ.
– Да, господин.
– Люди должны забыть о скинье. Пусть она исчезнет… Когда они отойдут от города подальше… Ты понял меня?
[30]
– Да, господин. Мы всё сделаем. Только…
– Что?
– Священники и левиты покинули храм Гивы. Они ушли вслед за Самаэлом. За скиньей. Твой храм опустел.
Суул посмотрел в чернеющее небо и сжал кулаки. Он будто обдумывал что-то, глядя в бездонную темноту. Затем царь произнёс понизившимся, угрожающим голосом, каким обычно объявлял войну:
– Пусть другой отряд отправится в Эн-Дор. Ты знаешь к кому… Старик не захотел освящать мой храм, и это сделает кое-кто другой.
– Слушаюсь, господин.
Ионофан и Авнер поклонились царю. Они поспешил к казармам, собирать отряды.
С неба полился дождь. Его влага пообещала облегчение. Суул перегнулся через перила, чтобы подставить под воду голову – та буквально раскалывалась от напряжения.
«Убейте Давида, сына Ессея, преступника и…» Эти слова, начертанные на листе пергамента, смывались дождём. Зажатый в ладони Суула приказ на глазах терял смысл. Теперь уже не узнать, что было написано после этого «и». Вода сделала работу за само время.
Дождевая влага струилась по лицу господина народа. Пришедший в себя Суул смотрел на темнеющую Гиву.
* * *
«Интересно», – сказал я про себя, оценивая прочитанный фрагмент текста.
В нём кое-что изменилось. Теперь Суул был представлен по-другому. Он уже не казался источником зла, а, скорее, выглядел жертвой. Жертвой долга и обстоятельств. Странно.
К чему клонил Эрасмуссен? Если в самом начале власть рисовалась как зло само по себе, то теперь появился намёк, что её можно изменить к лучшему. Если так, то это идёт вразрез с версией об оголтелом анархизме. Значит, Эрасмуссен пытался обслуживать другой интерес. Какой?
Интересно то, что парень пытался протащить в свою библию откровенное двоебожие: у пророка Самаэла обнаружился конкурент, живший в Эн-Доре. В таком случае материал Эрасмуссена не христианский. Это язычество, замаскированное под христианство.
