Она оглядела длинную низкую гостиную, где в два ряда расположились гостьи – женщины, с которыми она всю жизнь просто была знакома и от которых через пять минут разговора ее охватывала смертная тоска. Я не могу придумать, что им сказать. Они мелют языками без передышки, рассказывая о том, что делают, а я не знаю, как все это делать. Если я выйду за него – или за любого городского, – они станут моими друзьями, а я не могу придумать, о чем с ними говорить. И меня будут звать Джин-Луиза-Молчунья. Сама бы я ни за что не стала устраивать такие развороты, а для тетушки это наслаждение неземное. Здесь меня бы ухайдакали до смерти молитвенными собраниями, партиями бриджа, посиделками в дамском клубе и все для того, чтобы я стала членом их общества. До звания достойной невесты мне очень далеко.
– …конечно, это весьма печально, – говорила тетушка, – но такие уж они, и ничего с этим не поделаешь: горбатого могила исправит. Кэлпурния была лучше многих. А этот ее Зибо – настоящий дикарь, но, вообразите, она заставляла его жениться на каждой из тех, с кем он жил во грехе. Пять, кажется, их было, и Кэлпурния всякий раз тащила его под венец. Вот так они понимают христианскую доктрину.
– Не угадаешь, что у них в головах, – сказала Хестер. – Вот взять, к примеру, мою Софи. Говорю ей как-то: «Софи, – говорю, – скажи мне, Софи, на какой день придется Рождество в этом году?» А она подумала, поскребла в своих оческах и отвечает: «Сдается мне, мисс Хестер, в этом году – на двадцать пятый». Я думала, лопну со смеху. Я ведь спрашивала про день недели, а не число. Тупи-ица!
Юмор, юмор, юмор. Потеряла я свое чувство юмора. Стала скучней «Нью-Йорк Пост».
– …и знаешь, что я тебе скажу? Они не унимаются. А останавливать – значит, загонять болезнь внутрь. Билл говорит, что совершенно не удивится, если вспыхнет новое восстание Ната Тёрнера
[45]
. Говорит, мы сидим на пороховой бочке и должны, по крайней мере, быть готовы ко всему.
– Хм, Хестер, я, конечно, не очень разбираюсь, но мне кажется, в Монтгомери они, если и собираются, то лишь затем, чтобы помолиться в церкви, – сказала Джин-Луиза.
– Ах, милочка, да это они для отвода глаз! Эта уловка стара как мир! Кайзер Вильгельм тоже каждый вечер молился Богу.
В голове у Джин-Луизы назойливо вертелся глупый стишок. Откуда она его вычитала?
По воле Господа, дражайшая Августа,
Мы супостатов накрошили густо:
Десяток тысяч пал – бывало ль хуже?
И Бог благословил мое оружье
[46]
.
Интересно, где Хестер черпает сведения? Представить, как она читает что-либо, кроме «Успешного домоводства», невозможно – ну если только заточат в темницу. Значит, кто-то рассказал ей. И кто же?
– Увлеклась историей, Хестер?
– Что? Ах, да нет, ну что ты, я просто пересказываю, что от Билла услышала. Он говорит, черномазые, которые на Севере всем заправляют, пытаются применить тактику Ганди, а ты сама понимаешь, что это такое.
– Увы, не понимаю. Что это такое?
– Это коммунизм.
– Да? Я-то всегда считала, что коммунисты, наоборот, ратуют за насильственное свержение строя – в таком духе.
Хестер покачала головой:
– Ты витаешь в облаках, Джин-Луиза. Чтобы добиться своего, они на все идут. Хуже католиков. Ты же знаешь: те являются куда-нибудь и ради обращения местных сами дичают. Что ты! Они тебе такого наплетут! Чтобы обратить в христианство хоть одного черномазого, они самого апостола Павла в черномазого перекрасят. Билл говорит – а он же воевал как раз в тех местах, – что там не поймешь, где вуду, а где католичество, и он нисколько не удивился бы, увидав колдуна в сутане. И с коммунистами все обстоит точно так же. На все пойдут, на все решительно, лишь бы завладеть нашей страной. Они – везде, везде, и нипочем не угадаешь, кто коммунист, а кто нет. Даже здесь, в округе Мейкомб…
– Да ну, Хестер, что коммунисты забыли в округе Мейкомб? – рассмеялась Джин-Луиза.
– Этого не знаю, зато знаю, что тут неподалеку, в Тускалусе, есть ячейка, и если б не эти парни, черномазая училась бы вместе с ними.
– Я чего-то утеряла нить, Хестер…
– Да ты что, не читала про этих полоумных профессоров, поднимающих такие вопросы в этой… как ее? В конвокации?
– Боже мой, я, наверно, читала не ту газету. В моей было сказано, что эта банда была с шинного завода…
[47]
– Может быть, твоя газета называлась «Дейли Уоркер»?
[48]
Ты очарована собой. Ты скажешь все, что взбредет в голову, но я не понимаю, что тебе туда взбредает. Мне хотелось бы отвинтить эту самую голову, вложить в нее факт и посмотреть, как он двинется по извилистым туннелям мозга, пока не выйдет изо рта. Мы с тобой обе родились здесь, мы ходили в одну школу, нас учили одному и тому же. Не понимаю, что ты-то видела и слышала.
– …все знают, что Ассоциация спит и видит, как бы уничтожить наш Юг…
И в голову эту вбито недоверие и святая убежденность, что люди суть воплощенное зло.
– …и они заявляют прямо и открыто, что желают покончить с черной расой, и Билл считает, они справятся через четыре поколения, если начнут с нынешнего…
Надеюсь, мир не заметит, а если и заметит, то вскоре забудет эти твои слова.
– …а всякий, кто полагает иначе, либо явный, либо тайный коммунист. Пассивное сопротивление, да-да, конечно, держи карман…
Ну, разумеется, если по ходу истории одним людям становится необходимо разорвать политические узы, связывающие их с другими людьми, – они, разумеется, коммунисты.
– …так и норовят жениться на тех, у кожа посветлее, чем у них, ратуют за порчу расы…
Джин-Луиза не выдержала:
– Хестер, вот скажи ты мне, пожалуйста. Я здесь с субботы, и только и слышу о порче расы, и слышу так часто, что поняла наконец: это, пожалуй, неудачная фраза, и мы, южане, должны исключить ее из лексикона. Чтобы испортить расу – если уж мы в таких терминах рассуждаем, – нужны две расы, и когда белые орут на всех углах о порче расы, это разве ничего нам не говорит о белых? Подоплека здесь, по-моему, такая: будь это законно, все толпой ринулись бы жениться на неграх. Будь я ученым – а я не ученый, – сказала бы, что тут есть глубоко запрятанный психологический подтекст, не очень лестный для того, кто произносит эти тексты. В лучшем случае, тут сквозит пугающее недоверие к собственной расе.
