Доктор Финч вздохнул:
– Я дряхл и немощен, а ты сильна и воинственна… Желаешь и дальше коснеть во мраке – что же, твоя воля…
– Ага, дряхл и немощен! Вроде крокодила! – И Джин-Луиза пощупала губу.
– Хорошо, если ты не дозволяешь мне привести уместную цитату из Мельбурна, я скажу своими словами: друзья нуждаются в тебе, когда ошибаются, Джин-Луиза. Когда они правы, ты им ни к чему.
– В смысле?
– В смысле, для того, чтобы жить сейчас на Юге, требуется известная душевная зрелость. У тебя ее еще нет, но уже появился намек на ее зарождение. У тебя отсутствует то, что именуется «смиренномудрием»…
– Я-то считала, что богобоязненность – это предтеча мудрости.
– Это одно и то же. Смирение.
Они уже подъехали к дому доктора Финча, и Джин-Луиза остановила машину.
– Дядя Джек, – сказала она. – А как мне быть с Хэнком?
– Никак. Не быть с Хэнком.
– То есть сказать ему «давай останемся друзьями»?
– Угу.
– Почему?
– Потому что он не твоей породы.
Люби кого хочешь, но замуж выходи за своего.
– Слушай, я не собираюсь спорить с тобой об относительных достоинствах швали…
– Речь не об этом… И вообще я устал от тебя. И мне пора ужинать.
Он слегка ущипнул ее за подбородок.
– Будьте здоровы, мисс.
– Почему ты сегодня так со мной возишься? Я ведь знаю – ты терпеть не можешь выбираться из дому.
– Потому что ты – мое дитя. И ты, и Джим – мои дети, которых у меня никогда не было. Вы оба что-то подарили мне много лет назад, и я пытаюсь отдать долг. Вы оба помогли мне…
– Да чем же?
Доктор Финч вздернул брови:
– Разве ты не знаешь? Неужели Аттикус так и не собрался поведать? И что самое поразительное – Сандра тоже… Боже, я был уверен, что весь Мейкомб знает.
– Да что? Что знает?
– Что я любил твою маму.
– Маму?
– Да. Когда Аттикус женился на ней, я как раз приехал на Рождество из Нэшвилла… Ну и влюбился без памяти. Да я и сейчас… Ты не знала?
Джин-Луиза опустила голову на рулевое колесо.
– Дядя Джек, мне так стыдно за себя… так стыдно… Орала тут как… Я просто убить себя готова.
– Я бы на твоем месте воздержался. Хватит на сегодня моральных самоубийств.
– И все это время ты…
– Ну да, деточка, выходит, что так.
– А отец знает?
– Разумеется.
– Дядя Джек, я чувствую себя таким ничтожеством…
– Ну, это в мои намерения не входило. И потом… ты ведь не одна. Ничего из ряда вон выходящего с тобой не приключилось. А теперь поезжай за Аттикусом.
– И ты вот так запросто об этом говоришь?
– Угу. Запросто. Я ведь сказал: и ты и Джим занимали особое место в моей жизни. Вы – мои дети-грезы, но, как сказал Киплинг, это уже другая история… Позвони мне завтра – и отвечу тоном замогильным
[68]
.
Джин-Луиза не знала другого человека, который мог соединить в одной фразе три парафраза, чтоб они не потеряли смысл.
– Спасибо, дядя Джек.
– Тебе спасибо, Глазастик.
Доктор Финч вышел из машины и прихлопнул дверцу. Потом просунул голову в окно, поднял брови и продекламировал:
Я была и сумасбродкой – все бывало в жизни
длинной, —
Но сносила очень кротко приступы хандры и сплина
[69]
.
Она уже отъехала и тут вдруг вспомнила. Затормозила, высунулась из окна и издали крикнула в ту сторону где стояла щуплая фигурка:
– И танцы наши были страсть невинны, а, дядя Джек?
19
Она вошла в приемную. Направилась к Генри, еще сидевшему за своим столом.
– Хэнк?
– Привет, – сказал он.
– В семь тридцать, как всегда? – спросила она.
– Да.
Они договаривались о прощальном свидании, а волна откатывала и возвращалась, и Джин-Луиза бежала ей навстречу. Генри был такая же часть ее бытия, как «Пристань Финча», как Конингемы и Старый Сарэм. Округ Мейкомб и город Мейкомб научили его такому, чего она сроду не знала и знать не могла, и тот же самый Мейкомб сделал так, что теперь она способна быть Генри только самым старым другом – и никем иным.
– Это ты, Джин-Луиза?
От голоса Аттикуса она вздрогнула.
– Я.
Отец вышел из кабинета в приемную и снял с вешалки шляпу и трость.
– Готова?
Готова. Как ты можешь спрашивать: «Готова?» Кто ты, кого я попыталась убить и в землю зарыть, а ты спрашиваешь, готова ли я? Я не могу тебя одолеть, я не могу примкнуть к тебе. Ты что, не понимаешь?
– Аттикус, – сказала она, подойдя ближе. Мне…
– Ты, наверно, хочешь сказать, что тебе стыдно, а я вот тобой горжусь.
Она подняла глаза и увидела, что отец сияет.
– Что?
– Я сказал, что горжусь тобой.
– Я тебя не понимаю. Я не понимаю людей и, наверно, никогда не пойму.
– Ну, знаешь ли, я всегда надеялся, что моя дочь будет неуступчиво и твердо отстаивать то, что считает верным. Не дрогнет и не спасует – в первую очередь передо мной.
Джин-Луиза потерла нос:
– Я тебе наговорила всякого, обозвала…
– Всякий может обзывать меня как угодно, коль скоро это неправда. А ты и обругать-то даже не умеешь. Где ты, кстати, выкопала этих кольцехвостых тварей?
– Да здесь же, в Мейкомбе.
– Боже-боже, сколько нового ты узнала…
Боже-боже, сколько я узнала… Я не хотела, чтобы мой мир был потревожен, но хотела уничтожить того, кто пытается сохранить его для меня в неприкосновенности. Я хотела растоптать всех ему подобных. Мне кажется, это как самолет – они сопротивление, мы тяга, и вместе мы поднимаем его в воздух. Слишком много таких, как мы, – самолет заваливается на нос, слишком много таких, как они, – оседает на хвост. Весь вопрос в равновесии. Я не могу одолеть его, я не могу примкнуть к нему…
