– А мне, к сожалению, не говорят… Прихожу с работы, наливаю рюмку, выпиваю. Сижу здесь один и представляю себе все именно так, как ты описала. Пока не прикончу бутылку, не успокоюсь… И именно так, всё – почти что твоими словами… Где Васька? И где его эти вот кудри? – Он поднялся, подошел к стене и снял с нее фотографию кудрявого мальчика в матроске. – Вот где это все? Где мой парень?
– Бог даст, они оба вернутся…
– Они не вернутся, – быстро обернулся он. – У меня тут, – Александр Сергеевич стукнул себя по горлу, – часы тикали! То громко, то тихо. А сейчас вдруг – оп-п-па! – перестали. Не стукают. Нет никого.
Ночью они не спали. Первый раз она лежала с ним не в маленькой комнате на очень неудобной кушетке, где они всякий раз лежали раньше, до возвращения Нины из-за границы (хотя это было давно, больше четырех лет назад), – сейчас они лежали в спальне на кровати, и вид этой спальни, куда она раньше боялась и заглянуть, привел Таню в смятение. Когда-то жена его тоже спала на этой же самой кровати.
Таня чувствовала, что Александр Сергеевич хочет, чтобы она поскорее задремала, потому что она мешает ему сосредоточиться на своем, и что после того, как все закончилось и он, вздрагивая и постанывая, полежал несколько минут, уткнувшись лицом в ее лицо, она уже перестала быть нужной ему. Таня покорно отодвинулась к самому краю, закрыла глаза и сделала вид, что заснула. Александр Сергеевич смотрел в потолок и что-то тихонько шептал. Она не могла разобрать того, что он шепчет, но, судя по тому, как судорожно кривилось в полутьме его лицо и как он изредка проводил тыльной стороной ладони по глазам, можно было догадаться, что он то ли молится, то ли разговаривает с кем-то, кого вместо Тани мысленно представляет себе сейчас рядом.
«Ах, да! Он же пьян, – подумала она с тоской. – А я все никак не привыкну!»
Под утро она заснула и проснулась от грохота, с которым в комнате что-то упало. Голый и худой Александр Сергеевич Веденяпин со впалым животом и широкой грудью, на которой курчавились совсем уже седые волосы, растрепанный, с красными пятнами на щеках, только что поднявший с пола выроненную им пустую бутылку, проходил мимо заваленного одеждой стула к двери, и сияющий утренний луч, упавший сквозь форточку, ярко заливший плечо его, грудь, часть его живота и пустую бутылку в руке, так резко вонзил это в Танину память, что в ней навсегда это все и осталось.
Через несколько минут Александр Сергеевич вернулся. Сел на постель спиною к ней, закинул свою кудрявую, сильно полысевшую голову и начал пить прямо из горлышка. Он пил громко, всхлипывая, и поднятая рука его слегка дрожала. Потом он поставил бутылку рядом с кроватью, уронил голову на грудь, и Таня услышала, как он простонал:
– Господи Иисусе! Прости меня!
Она лежала не дыша, боялась шевельнуться, чтобы не спугнуть его. Потом, когда он тихо опустился на подушку рядом с ней, открыла глаза.
– Что, Саша?
– Бросай меня к чертовой матери, – пробормотал он.
И тут же она услышала, как он снова шарит левой рукой по полу, ища бутылку.
– Не надо… хотя бы сейчас…
– Какая разница? Опять колотить ведь начнет. Там осталось на донышке…
– Что же будет? – прошептала она, вытирая глаза об угол подушки. – Что с тобой будет?
– А что со мной будет? Подохну.
– А я?
– Ну, я же сказал: уходи. Ты со мной пропадешь.
– Да я без тебя пропаду!
– Ты самая светлая, самая нежная женщина… Ты не просто светлая, а такая, как вот это утро. В тебе тот же свет. Не зря я прилип! Давно отпустил бы, не будь ты такой…
Через полчаса они встали. Александр Сергеевич долго умывался холодной водой на кухне, потом долго плескался в ванной. Вышел в столовую спокойный, в чистой рубашке. От его впалых, тщательно выбритых щек пахло английским одеколоном. Глаза смотрели бесстрастно.
– Давай выпьем чаю, и я провожу тебя домой, – сказал он, слегка поцеловав ее лоб и потом затылок. – И вот еще что: если тебе стыдно перед домашними за то, что ты так открыто живешь со мною и даже не ночевала сегодня, то я готов попросить у отца твоей руки.
Тане показалось, что она ослышалась.
– Мало что изменится, – продолжал он. – К тому же я пью. Это вроде болезни. Но для того, чтобы ты перестала думать, что я не хочу… Короче, реши и скажи мне сегодня. А то я себя негодяем все чувствую…
– Но как же… – Она осеклась.
– Никак! – не глядя на нее, пробормотал он. – И больше мы к этому не возвращаемся.
В эти предпраздничные дни у режиссера Мейерхольда было столько работы, что недавно переехавшая к нему с двумя детьми бывшая жена Сергея Есенина Зинаида почти не видела своего нового мужа и даже тихонько сердилась.
– Зина! Но если бы ты знала, дорогая моя! – Худой и нескладный, хотя всегда трезвый, что было решающим фактором для того, чтобы Зина, подхвативши своих малолеток, перебралась к нему жить и работать, бормотал режиссер Мейерхольд, целуя ярко-белые плечи новобрачной, перед которой он стоял на коленях, пока она, лежа в постели, пила шоколад из фарфоровой чашечки. – Это будет грандиозно! Это будет не просто грандиозно, а сногсшибательно грандиозно! Это останется в веках! Народ празднует новый праздник. Праздник социалистической весны! Праздник освобожденного труда! Какая там Пасха устоит перед этим торжеством? Какие там, Зина, воскресшие боги?
– А как ты один с этим справишься, Сева? – округляя глаза, спросила Зинаида.
– Да как же один? – ахнул Мейерхольд. – К моим услугам целое общество! Не только театр, артисты, костюмы, но весь наш Союз атеистов-безбожников. Его, кстати, предложили переименовать в Союз воинствующих атеистов-безбожников, и я абсолютно согласен! Так лучше звучит. Это, Зина, война! Иначе, как сказал товарищ Дзержинский, с попами не справиться. С ними не справиться, Зина! Их нужно крушить и душить мощной силой искусства!
– Но как же все это устроится, Сева? – плавно тянула Зинаида Райх, внимательно глядя, как шоколадная пленка тускнеет и тает на дне ее чашки. – Ты будешь работать с товарищем Луначарским?
– Это товарищ Луначарский, дорогая, будет работать со мной! – заносчиво выкрикнул режиссер, но тут же поправился: – Товарищ Луначарский уже нам помог, дорогая… – Он испуганно оглянулся. – Гимн русских безбожников! Его будет петь вся толпа! Все участники праздника! Мотив «Марсельезы»! Слова Луначарского! Ты только послушай, как это написано!
Он поднялся с колен, заложил правую руку за золотой пояс персидского халата, а левую выбросил гордо вперед. Его лошадиный профиль стал еще выразительнее:
Когда бы на троне, над тучами тверди,
Сидел бородатый торжественный бог,
Когда б под землею зловонные черти
Бодались кинжалами бронзовых рог,
Когда бы святые и ангелов хоры
Кадили и пели в лимонном раю,
