– Простите меня, – неожиданно для самой себя сказала Нина Веденяпина.
– За что мне простить вас? – удивился он.
– Александр Данилыч! – Она подтянулась на носках и быстро поцеловала его в щёку, почувствовав терпкий запах несвежего мужского тела, который надолго запомнился ей. – Мне вдруг показалось сейчас, что вы чего-то главного недоговариваете. Чего?
– Как я люблю вас, – пробормотал он, – и за то ещё особенно люблю, что вы меня чувствуете, как никто. А мы с вами, в сущности, еле знакомы.
И он засмеялся. Она прижалась лицом к его воротнику и, ощущая странную уверенность в том, что это и есть её самый близкий человек, поцеловала его воротник и руку, погладившую её по щеке, и прикрыла глаза, чтобы ничего не видеть, кроме маленьких шерстинок его драпового пальто, торчащих, как нежно торчат из земли её чуть заметные взгляду травинки.
– И я вас люблю, – прошептала она. – Куда вы теперь?
– Я? – И он вдруг смешался. – Мне встретиться нужно с одним человеком. А после в гимназию. А вы? Вы домой?
– Ох, да, я домой. Там Вася один и ужасно нетоплено.
– Так он что, вернулся? Ну, слава Богу! Я слышал, что он был на фронте.
– Вернулся! – радостно сморщившись, ответила она. – Он дома, но трудно… Не знаю, что делать. Лежит целый день, не встаёт…
– Терпите! – И Александр Данилыч крепко прижал её к себе. – Терпите, родная моя, дорогая! Бог даст, я ещё вас увижу. Бог даст…
Он быстро оставил её и побежал, то и дело оборачиваясь на ходу, словно этими короткими прикосновениями своих глаз к её лицу и телу желая запечатлеть её так, как запечатлевают фотографическим аппаратом. Она стояла на подтаявшем снежном бугорке, стояла не двигаясь, чтобы не мешать ему, чтобы он и запомнил её такой, какою она была, когда поцеловала его ладонь.
Саночки летели по колдобинам, дрова звонко стукались друг о друга. Она торопилась. И солнце, изрезавшее мостовую вдоль и поперёк, торопилось вместе с ней. На Молчановке она почувствовала, что воздуха ей не хватает, и пошла медленнее. Куда же он так побежал? Ведь не проводил её даже до дома! Она остановилась. Странная твёрдость, с которой он сказал, что никто ничего не знает и все вокруг лгут, вдруг заново вспомнилась ей. Она медленно дошла до своего подъезда, поднялась на второй этаж и, прижимая к себе обвязанные верёвкой дрова, толкнула ногою дверь. Она помнила, что, уходя, не заперла квартиру на ключ, хотя муж много раз выговаривал ей за это.
В квартире было всё разворочено вверх дном, из шкафов на пол выброшены вещи, книги разодраны. Нелепая мысль, что это и есть «уплотнение», о котором их предупреждали, пришла в голову, и она с ужасом и отвращением бросилась в маленькую комнату, где должен быть Вася и спать там, но в комнате никого не было. Коричневый плед оказался свёрнут жгутом, напомнившим ей поначалу тело её худого и длинного сына, и она даже протянула руку, чтобы дотронуться до него, но тут поняла, что ведь это же плед.
– Вася! – закричала она, боясь поверить тому, что сразу пришло в голову. – Ты где? Вася-а!
Она кричала, но при этом уже знала всё. Она кричала, надрываясь от крика, и знала, что его не только нет в квартире, его нет ни в доме, ни на улице, ни, может быть, даже и в городе. Но где-то он должен был быть. Он должен быть там, где она, – хотя бы на этой земле, – поэтому нужно кричать и громко кричать, звать его, очень громко!
– Вася-а-а! – Она начала разводить руками, как будто этот холодный воздух в его маленькой комнате мешал ей разглядеть его. – Да где же ты? Вася-а-а?
Потом, не переставая разводить руками, она быстро прошла в кухню, где молча смотрела на неё беременная Катерина, третья по счёту жена дворника, крепкого старика, схоронившего двух прежних жён: одна умерла от холеры, а другую раздавил трамвай, тогда он женился на третьей, хорошенькой, с атласным и свежим лицом, странно короткой, почти словно карлице, бабе, которая должна была вот-вот родить.
– Чего вы кричите? – спросила её Катерина. – Забрали его.
И, подхватив обеими короткими и толстыми руками огромный живот, подбросив его вверх, как подбрасывают тяжесть, которую больше невмоготу держать в одном и том же положении, она близко подошла к Нине и выдохнула в лицо ей горячее и рыхлое дыхание.
– Забра-а-али его, увезли! Час назад, а может, и больше. Пришли сразу трое.
– Забрали куда?
– Куда забирают? – переспросила дворничиха. – Туда и забрали.
Нина села на пол, схватившись за первое, что было перед глазами, – замызганный, в тёмных разводах подол Катерины. Красная, ярче мокрой, только что очищенной свёклы, дворничиха низко, насколько позволял её живот, наклонилась над ней:
– Теперь всех туда забирают. Мне брат говорил: заберут и к китайцам. А те – чисто нелюдь, зверьё косоглазое! Мне брат говорил: очень жутко дерутся! Вот Васеньку вашего…
И Катерина всхлипнула, вытерла рукавом глаза.
– Ты что говоришь? – в ярости зашипела на неё Нина Веденяпина. – С чего ты взяла, что его увели? Ты видела это?
– А ка-а-ак же не видеть? – опять рыхло и тяжело задышала Катерина. – Куда же не видеть? Своими глазами. Мужик-то мой там же и был, в понятых-та-а. У них в понятых-та-а всегда чтобы дворник. Та-а-акой вот порядок.
Нужно было бежать к мужу, к Александру Сергеевичу, и вместе с ним – к сыну, спасать вместе сына!
Она вдруг вспомнила, как только что, полчаса назад, поцеловала ладонь Александру Данилычу Алфёрову, и новая волна огня прокатилась по её телу.
– И это ведь я целовалась с любовником? – чувствуя отвращение к себе, прошептала она вслух, широко раскрывая глаза. – Я там целовалась, пока его тут забирали!
Ей вспомнилось всё, все последние годы, когда она убивала его, и он, мальчик, сын, с его золотыми кудрями, ведь он всё терпел! Сперва он пошёл на войну, он вернулся с войны – теперь ей казалось, что он к ней вернулся, – он ждал её нынче, а она зачем-то потащилась за дровами, хотя ещё есть же дрова! Да вон же они, ещё целая связка! И там, на Смоленской, она прильнула к чужому человеку, и он ей сказал, что он любит её, и это ей нравилось, ей было сладко! Запах лица и руки Александра Данилыча защекотал ей ноздри, рвота подступила к горлу.
– А Васю забрали! – морщась от гадливости, сказала она Катерине, в страхе смотревшей на неё и невольно повторяющей своим хорошеньким лицом её гримасу. – И это всё я, вот какая я, вот я!
Вернувшись в Москву и застав свою старшую сестру Татьяну с маленьким сыном, няней, бывшей гувернанткой и отцом в состоянии, близком к голодному истощению, Дина Форгерер решила, что, если Таня не может уехать без своего любовника, которого Дина, ни разу его не видевшая, тихо и жгуче ненавидела, а отец не может бросить госпиталь, а няня стара и слаба, то ей, Дине Форгерер, не остаётся ничего другого, как только сидеть здесь и ждать. Оставить их Дина бы ни за что не решилась, а ехать без них к заждавшемуся её Николаю Михайловичу было бы подлостью.
