Операции своей я не помню совсем, мне дали общий наркоз, и я спокойно заснула. Но вот что мне рассказал доктор, который делал кесарево. Он рассказал, что чуть не упал в обморок, когда ты, еще не извлеченная из моего только что разрезанного живота, вдруг высунула ручку и ухватила его за палец. Он сказал, что за тридцать восемь лет практики такого с ним ни разу не случалось. Сестра, которая помогала этому доктору, впоследствии подтвердила мне его слова. В больнице об этом потом вспоминали и много смеялись. Я думала, что ты, судя по этому движению, будешь похожей на меня – хваткой и энергичной, но ты оказалась копией моей младшей сестры – кроткой и пассивной. Однако не следует забегать вперед. Операция была утром, а в полдень мне уже принесли тебя, завернутую в белую простынку, с кудрявой черноволосой головой. Помню, как меня поразило то, что ты родилась с такими пушистыми и красивыми волосами.
– Какая девочка у тебя! – воскликнула медсестра. – Ах, какая! Украшение земли! Никто и не скажет, что не доносила!
Она сказала это по-армянски и поцокала языком.
– Дай ей грудь! – сказала она. – Молока все равно там еще нет, но пусть она к матери привыкает.
Я не посмела возразить ей, и медсестра ловко пристроила твое маленькое горячее лицо к моей груди. Помню, как ты морщилась и выгибалась внутри своего одеяльца, потому что никак не могла ухватить своим ртом мой сосок. Но потом ты все-таки добилась своего, и я почувствовала, какие у тебя горячие и нежные губы. Ты чмокала ими и перебирала, мне было щекотно и очень приятно. Я, помню, поразилась: почему многие женщины так жалуются на то, что им трудно кормить детей грудью? Я не испытала ничего, кроме наслаждения и нежности. Через десять минут тебя унесли, и вскоре я почувствовала, что уже скучаю. Этого я никак не ожидала и даже немного опешила.
Тогда я спросила себя:
– Нона, чего ты хочешь? Если ты сейчас расслабишься и позволишь себе привязаться к этой девочке, ты уже никогда не вырвешься. Все твои планы, работа, успехи, все, чего ты уже достигла своим трудом, за что так дорого заплатила, – все это полетит к черту. Хочешь ли ты этого?
И словно бы кто-то внутри меня отозвался на этот вопрос с таким восторгом, которого я сама испугалась:
– Конечно, хочу! Какие успехи? Чего это все стоит по сравнению с ребенком?
Но я придавила этот восторженный голос.
– Глупости! – сказала я себе. – Дети не заменяют всего остального, чем живет человек. А если я целиком отдамся этой девочке, кто будет кормить нас? Кто будет зарабатывать?
Вечером ко мне в палату с разрешения главного врача пришла Нателла.
– Какая у нас удивительная девочка, Нона! – произнесла она и заплакала от радости. – Мне только что показали ее через стекло. Клянусь, что я ни разу не видела никого красивее ее!
Мне почему-то не понравилось, что она так расхваливает тебя, в сердце своем я почувствовала ревность.
– Скажи мне, Нателла, ты все еще согласна удочерить ее? – спросила я.
Она испугалась и очень сильно побледнела.
– Я мечтаю об этом больше всего на свете! Ты ведь не изменишь своего решения, Нона?
Ночью у меня поднялась высокая температура и началось нагноение шва. Несколько раз мне вскрывали этот шов заново, промывали, вставляли в него какие-то ватные тампоны, кололи антибиотики. Я намучилась тогда с этим швом. Как будто тело мое не хотело дать мне забыть о том, что это я родила тебя, что ты вышла на свет из моего живота. Меня долго не выписывали из больницы, и потом, когда уже выписали, пришлось несколько раз прийти на перевязку. Ко дню моего выхода из роддома все бумаги были уже оформлены – Нателла была записана твоей матерью.
Молока у меня так и не появилось – наверное, сказался возраст. Мы с Нателлой нашли няньку, женщину из деревни, которая согласилась помогать ей за очень скромные деньги. Я должна была улететь в Москву в воскресенье, а в субботу ночью умерла во сне наша мама. Она давно уже не вставала с постели после тяжелого инсульта, и мы понимали, что она обречена, но все-таки ее смерть была для нас неожиданностью.
Марина оторвалась от письма и посмотрела на Нону Георгиевну. Та лежала с закрытыми глазами, но лицо ее, обычно бледное, слегка желтоватое на скулах и висках, ярко горело.
«…но все-таки смерть ее была для нас неожиданностью…» – одними губами повторила Марина, вглядываясь в это горящее лицо на подушке.
Осталось две страницы.
После маминой смерти Нателла устроилась на работу в больницу, но для того, чтобы не оставлять тебя каждый день с нянькой, чаще всего брала на себя ночные дежурства. Я вернулась в Москву, защитила диссертацию и вскоре после этого уехала во Флоренцию. Мы с Нателлой регулярно переписывались. Вскоре я стала замечать, что она пишет о тебе как-то скупо и избегает всех подробностей, которые могли бы особенно растрогать меня. И я догадалась, отчего это, – она ревновала меня к тебе и боялась, чтобы я не отняла тебя у нее. Не скрою, Марина, что иногда и меня охватывало странное чувство: я как будто вдруг опоминалась, как будто стряхивала с себя какой-то дурман, в котором находились все это время моя душа и мой мозг. Я осознавала, что у меня есть дочь, ребенок, и этот ребенок живет далеко от меня и не подозревает о моем существовании, называет мамой мою сестру, которая тоже словно бы и забыла о том, что это я родила тебя. Мне становилось обидно до слез, и какая-то даже злоба просыпалась внутри. Я думала, что, если бы не обстоятельства того года, когда я забеременела, я бы ни за что не отдала тебя никому на свете, и ты бы сейчас гуляла вместе со мной по Флоренции, одетая в очень красивые платьица, которые я видела на других маленьких девочках. Однажды на вокзале меня окружили цыганки. Все они были молодыми, с грудными детьми на руках. Они стали просить деньги, тянули ко мне руки, и вдруг я заметила, что одеяло, в которое был завернут ребенок у одной из них, съехало, и я увидела такого несчастного маленького старичка. Видно было, что его таскают с собой только для того, чтобы выпрашивать деньги, и вряд ли даже кормят. Ему было не больше пары месяцев, но он казался каким-то древним, сморщенным и не совсем даже человеческим существом. Это зрелище обожгло меня. Я кинулась бежать, выскочила из здания вокзала и никуда в тот день не поехала. Мне показалось, что по сути своей я и есть – одна из этих цыганок.
Ты знаешь, Марина, что до твоего переезда в Москву мы виделись всего семь раз. Первый раз тебе было два с половиной года, и ты не запомнила нашей встречи, но потом ты становилась старше и, наверное, помнишь, как я приезжала всегда ненадолго, не больше, чем на три-четыре дня, и привозила тебе красивые вещи и подарки. Глупо, конечно, и стыдно сейчас напоминать тебе, что все эти импортные тряпки привозила и посылала тебе я, хотя Нателла никогда не радовалась тому, что я это делаю, и даже благодарила меня как-то скупо, сквозь зубы. Я посылала и деньги, но и в этом Нателла под любыми предлогами ограничивала меня, пока не настали трудные времена и она сама не заболела. Да, и вот еще что: ты, наверное, не заметила, что, когда мы встречались, я старалась как можно меньше дотрагиваться до тебя, редко целовала и почти никогда не обнимала как следует. Не думай, что мне этого не хотелось! Я просто боялась. Потому что, как только я чувствовала запах твоей детской кожи, твоих волос или реснички твои вдруг щекотали мне щеку, я сразу теряла самообладание. Ведь весь этот запах, и твои волосы, и твои реснички, и обгрызанные твои ногти, и ссадины на твоих коленках, – ведь все это должно было принадлежать мне, ведь это я должна была радоваться тому, как ты растешь, как ты крепнешь, какие у тебя волосы и ресницы. А если бы ты знала мои сны, девочка! Эти кошмары, в которых я приходила в наш старый дом, где жили вы с Нателлой, а вместо дома видела кучу какого-то мусора. Об этом я и вспоминать не хочу.
