— До будущего урожая пусть все будет, как было. Потом посмотрим, — сказал я. — Вставайте.
Когда мужики встали с колен, то спросил.
— Что такие невеселые?
Ответил управляющий, как мне показалось с некоторым вызовом.
— Так, ваша милость, печальная тризна у нас сегодня по молодому графу. Невместно веселие.
— Какая может быть печальная тризна? — взревел Вальд. — Когда мы в течение трех дней с гибели графа провели тризну кровавую. Почти тысячу врагов вырезали за одну ночь. Как в древности — одними кинжалами. Душа Битомара весела.
Подошли мои снайперы отпрашиваться в деревню, оторвав меня от бухгалтерских книг, которые предоставила мне по первому требованию Альта, та самая женщина, что поила меня при встрече бражкой.
Ох, уже эта бражка, до сих пор от нее отрыжка в нос шибает.
Научить их квас варить, что ли?
Странные тут обычаи, вина в подвалах хоть залейся, а встречают бражкой… Впрочем, как вспоминаю, на такой случай жена дяди Оле также постоянно бражку держала, хотя посетители на нашем хуторе были в редкость. Так что тут либо бражка, либо чистая вода. Или вода положена только гостям? Вальду потом воды поднесли. Разобраться мне надо с этими обычаями, а то, что все некогда было не оправдание. Мне тут жить. А 'хшешь жичь як врона каркай як вона', — любила повторять у нас в академии студентка полячка.
Управляющий в имении был, как оказалось только распорядитель — мышца, а все бумаги вела Альта. Грамотно вела, я скажу. Мозг.
Женщина терпеливо сидела на стуле у стены, сложив руки на коленях, и в разговор мужчин не встревала. Также как до того не мешала мне рыться в ее гроссбухах, только кратко и по существу отвечая на возникающие у меня вопросы.
Я поднял глаза от залитого осенним солнцем стола и недоуменно спросил бойцов.
— Что так вам приспичило именно сегодня туда намылиться? Завтра чем не день вам?
— Так, командир, Йёссен отсюда родом. Надобно нам перед его матерью повиниться. Завтра вроде как не вежливо уже будет. И вообще… Может помочь, чем ей требуется… Командир, он наш товарищ был и…
— Я помню, чем я обязан Йёссену, — буркнул я недовольно, ощущая себя паршиво, будто егеря меня как котенка в лужу носом натыкали. — Поедем, но не все… Я, кучер, мой денщик и от вас трое — сами определитесь кто. На рысаках поедем.
— А денщик зачем? Он же не рец, — настаивал унтер.
— Он пулемет возьмет, — отрезал я. — Мало ли…
Когда егеря вышли я сказал женщине.
— Альта, я доволен вашими записями при первом взгляде на них. Продолжайте так и дальше. Я ненадолго отъеду, а вы распорядитесь, чтобы жеребцов развели по разным конюшням, не то разломают там все, когда кобылы в охоту войдут, если их вместе держать. Конезавод это теперь будет наше лицо.
Я встал, и женщина встала одновременно со мной. При всей стройности, если не сказать худобе, грудь ее впечатляла. Остального всего за балахонистым платьем особо не заметно. Ростом высока и не блондинка совсем — русая. И глаз светло карий с зеленотцой.
Она неторопливо стянула с плеч богатую шаль, сложила ее и протянула мне.
— Вы, наверное, росли на чужбине, ваша милость, и не совсем ориентируетесь в тонкостях горских обычаев. Подарите эту шаль матери вашего бойца. Я правильно догадалась, что он погиб из‑за вас?
— Я ему обязан жизнью, — сознался я.
— Он отомщен?
— Отомщен, — не покривил я душой, так как заставить работать на государство Ночную гильдию это… похуже смерти им будет.
— Тогда платка достаточно, — улыбнулась Альта мягко, глядя прямо в мои глаза. — Если у нее есть еще сыновья, то примите участие в их судьбе. И вас не будут здесь поминать худым словом. Я сама не местная, так что понимаю ваши затруднения. Езжайте спокойно, ваша милость. А я тут подготовлю к вечеру веселую тризну, пока управляющий развлекает нашего гостя.
— Неужели у вас ничего не слышали про 'Кровавого Кобчика' и его тризну по молодому графу на восточном фронте? — спросил я напоследок. — Об этом все газеты писали.
— Мы не выписываем газет, ваша милость, — мягко ответила женщина. — Да и живем в глуши. Приезжал фельдъегерь от Ремидия. Привез печальное известие о гибели нашего господина. Сообщил, что имение отошло в домен маркграфа и все. А дальше у нас страда… не зерно так горох, не фундук так кизил, не виноград так орех. И постоянный сенокос. У нас в горах говорят 'помирать собрался, а овес сей'. Коровы еще болели на новом пастбище…
* * *
Одноэтажный каменный дом под соломенной крышей со старым тележным колесом для гнезда аистов над ней, как и подворье при нем не впечатлял достатком. Нам его показали сразу при въезде в деревню. Шестой дом по левой стороне.
Встретила нас у калитки сухонькая женщина, рано состарившаяся от тяжелой крестьянской работы.
— Что нужно важным господам на моем подворье? — спросила гордо, вытирая руки передником, когда мы сошли с коляски.
Оставила между нами и собой закрытую калитку из редких жердей.
— Тут живут Йёссены? — спросил я.
— Здесь… — замялась женщина, не зная как ко мне обратиться.
— Ваша милость, — подсказал ей Тавор.
— Здесь, ваша милость.
— А где твой муж, хозяйка?
— Я вдова, ваша милость. Но если мой старый обормот перед смертью кому задолжал, то только через суд. От меня вы и медяка не получите.
— Нет, мать. Не знаем мы ничего про долги твоего мужа. Сколько у тебя детей?
— Старший сын погиб на войне, далеко где‑то на востоке. Второй еще со мной пока. Еще три дочери есть, но они сейчас орех трясут. Дома их нет.
— Зятья есть?
— Нет пока. Кто возьмет почти бесприданниц да безотцовщину? Разве что вдовцы. А с началом этой войны у нас только вдовы множатся.
Я взял с сидения коляски шаль и протянул ей с поклоном.
— Извини нас, мать, но так вышло, что не уберегли мы твоего сына. Он выполнил свой долг до конца, защищая своего вождя. Что я могу сделать для тебя, как облегчить твое горе, чтобы оно не омрачало твою гордость за сына — героя.
— Ты что ли этот вождь? — спросила она с недоверием. — Больно молод…
Но платок взяла, развернула, поцокала языком от восхищения и накинула его себе на плечи.
— Я этот вождь.
— Тогда погоди здесь.
Она ушла в дом и скоро вернулась с ковшиком воды. Открыла калитку и, отступив на шаг, протянула мне корец. Подождала, пока я ее выпил и сказал положенные слова под падающие в пыль последние капли, уголками губ усмехнувшись на 'плодоносящее чрево'.
— Я не просила. Ты сам это сказал, вождь. Пристрой к хорошему делу моего младшенького, — предложила она, отбирая у меня ковш. — Так устрой, чтобы он не нуждался по жизни. Нет у него ни тяги к земле, ни любви к овцам. Даже к выделке вина нет у него стремления. В армию и в ту не годен по сухорукости. Все книжки читает как порченый. Глаза ломает и керосин напрасно жжет.
