Как только могу пошевелить хоть пальцем, поворачиваюсь к ней, растянувшейся на том ворохе шелкового тряпья, бывшего совсем недавно нашим постельным бельем. Утыкаюсь носом в ее волосы и вдыхаю себя на ее теле. Смесь наших общих запахов — самый охрененный аромат, который мне случалось обонять в моей жизни.
— Люблю тебя, — сиплю едва слышно.
Хочу сказать намного больше, петь ей, как ошалевший по весне соловей. Но я не чертов поэт. Грубить и говорить скабрезности, тут да, у меня язык будь здоров подвешен. А вот найти слова, чтобы сказать моей женщине, как она взрывает мозг просто одним тем фактом, что живет и дышит общим со мной воздухом, и как я счастлив, что той ночью мы наткнулись друг на друга, не умею. Возможно, все придет позже. А пока могу сказать лишь «люблю», потому что уверен в том, что то, что творится внутри, и есть это самое поразительное чувство. И не надо думать, что это меня оргазмом так по мозгам приложило. Знаю, что она меня слышит, но ничем не показывает это. Но и отторжения и неприятия моих слов я тоже не чувствую. Ну что же, буду верить, что это знак того, что мы на верном пути. Обнимаю ее, и Юлали прижимается ко мне ближе, полностью расслабляясь. Так блаженно прекрасно это состояние общего парения, но, как всегда, что-то должно его обломать.
— Так что ты там так старался мне сказать, Монтойя? — с легкой насмешкой спрашивает Юлали, зевая.
Ну да, у нее есть повод торжествовать. Только что она заставила меня забыть обо всем на свете, просто прикоснувшись к моему члену. Но мне все равно. Плевать мне, кто сверху, когда обоим так охренительно хорошо. Даже мой волк ни разу не дернулся со всей этой своей доминирующей хренью. Засранец знает, когда следует захлопнуть пасть, чтобы получить максимальный доступ к телу. А вот мне сейчас, похоже, не представляется возможности промолчать. Ну что же, я сам начал.
— Я хотел сказать тебе, где я был тогда, когда ты ночевала одна в моем трейлере, — говорю я нехотя.
— Черт, а может, ну его на фиг? У меня что-то на этой неделе одни неприятности от чистосердечных признаний. Ну, не ночевал, и не надо. Ты ни черта мне не должен объяснять, — ворчит Юлали и пытается повернуться ко мне спиной.
Прямо слышу, как, лязгая, начинают опускаться ее гребаные щиты. Но нет, моя колючка, не в этот раз!
— Я ездил к тебе домой. В стаю, где ты родилась. — Тело в моих объятиях буквально превращается в кусок дерева.
— Мой дом не там, — тихо рычит она.
— Я знаю, сладкая. Я просто хотел понять. — Я пытаюсь повернуть ее к себе и посмотреть в лицо, но Юлали непреклонна.
— И что? Понял?
Ее слова напоминают куски льда, что ударяются о мерзлую землю. Прямо сейчас это уже совсем не та женщина, что изводила нас обоих, приближая к нирване. С каждым мгновением чувственная Юлали удаляется от меня на первой космической.
— Да, я понял. Понял почти все. — Я не собираюсь ее отпускать и обвиваю руками, вжимая в свое тело, желая растопить эту мерзлоту. Начинаю болтать не замолкая, будто надеясь заворожить, остановить это стремительное бегство от меня моей жены.
— Видел твой дом. Он теперь стоит заколоченный. Я ходил там, представляя тебя малышкой, играющей в том дворе. Я встретил Бенедикта, ты его должна помнить. Твой кузен, Бен. Ты наверняка не знала, что теперь он тамошний помощник шерифа. Хороший парень. Добрый, умный, честный и весь из себя ответственный. Помнишь его? Так вот, он принял меня за вора или я не знаю там кого. Даже целился в меня из пистолета, типа, он при исполнении. Но потом узнал и обрадовался. Ты знаешь, что он считал тебя потерянной, но сразу рассмотрел, когда в новостях показали наше сообщение о помолвке?
Ответа нет, реакции тоже, но я не собираюсь затыкаться, если уже начал.
— Так вот, он мне рассказал о том, как тебе жилось, как ты росла… — Лали упорно молчит, но вздрагивает, как будто внутренний холод просачивается наружу. — Знаешь, там теперь все поменялось. Все живут совсем по-другому.
Это не совсем правда. В стае Юлали так еще и не научились существовать, не вздрагивая и не озираясь в страхе периодически. В очередной раз мое сердце сдавливает тупая боль. Каково же было моей родной девочке? Как у нее хватило сил и характера выстоять? Ведь одиночкой она стала не тогда, когда ушла из стаи. Задолго до того, как Лали покинула родные места, она была одинока. Они все там такие в той или иной степени. Этот психованный подонок — ее отец — извратил и уничтожил само понятие стаи, как сплоченной семьи, единого организма. Неужели настолько боялся, что если стая будет едина, то однажды восстанет против него? Но сейчас мне плевать на его мотивы и на всех тех, кого моя жена оставила позади. Важна только она.
— Лали, твоего отца больше нет. И мамы тоже. Они умерли. Оба. — Вот, наконец, я сказал это.
Из деревянной статуи Юлали превращается в каменное изваяние в моих руках. Я могу смотреть ей в затылок, поэтому прочесть по лицу ничего нельзя. Дыхание моей жены становится резким и поверхностным, словно она боится выпустить из себя нечто жутко разрушительное. Она молчит, кажется, вечность, но потом выдавливает хриплое:
— Как?
Я, собравшись с духом, снова делаю попытку повернуть ее к себе, но дерганое движение ее плеча дает мне понять, что не стоит сейчас настаивать. И я просто пересказываю все, что узнал от Бена. Юлали не задает наводящих вопросов, не меняет позы, не делает ни единого движения. Я заканчиваю и слушаю тягостную тишину в спальне. Осторожно принюхиваюсь, пытаясь хоть так прочитать, что сейчас творится в душе моей жены. Наверное, было бы легко сейчас говорить ей бессмысленные слова о том, что я понимаю, как ей тяжело, и прочую никчемную чушь. Но это неправда. Я и близко не представляю, что она может испытывать в этот момент. Даже, мать его, отдаленно не могу себе вообразить эту боль, вину и растерянность, даже отчаяние, тяжкий запах которого наполнил воздух в этой комнате. Что я могу сказать? Чем утешить? Как забрать хоть часть этого страдания? Откуда взять слова, нужные именно сейчас? Я готовился к этому разговору все эти дни и вот сейчас совершенно беспомощен. Юлали безмолвна и неестественно неподвижна, но я боюсь даже шевельнуться, потому что ощущаю, как она предельно натянута. Одно неловкое движение, и она рванет, как тонна тротила, уничтожая в первую очередь себя. Я мог бы ей сказать, что никогда ее не покину, не подведу, костьми лягу, чтобы больше никто в целом свете не причинил ей хоть малейшую боль. Но это будут просто слова, она их даже не услышит сейчас. Такое нужно не говорить, а делать, доказывать изо дня в день. Но прямо сейчас что я могу?
Лали поднимается, и я не удерживаю ее. Она подходит к окну и отдергивает шторы, впуская в спальню солнечный свет. Она распахивает створки и стоит перед ним обнаженная. Ее челюсти сжаты, спина и плечи напряжены, а взгляд устремлен куда-то вдаль. Она прищуривается, словно желает рассмотреть что-то очень важное. Я подхожу и укутываю ее в свои руки, обвиваясь и прижимаясь так, чтобы между нами не было и грамма воздуха. Она не обмякает в моих руках как раньше — совершенно доверчиво. Но и не отталкивает и не пытается отстраниться. И я позволяю себе верить, что это хорошо.
