На прощание Вера не удержалась и чмокнула как-бы-свекровь в щёку, от которой слабо пахло духами «Эллипс». Лидия Робертовна снова вздёрнула свою бровь и, ни слова не сказав, закрыла за ними дверь — как крышку пианино.
— Мама когда-то давно выступала, но теперь играет очень редко.
— Почему? — поразилась Вера. Если бы она так умела, то целыми днями играла бы для самой себя.
— Ну, там целая история. Моцарт и Сальери, слышала?
Вера насупилась. Счастье стихло, и только в затылке ещё отдавалось ясное шумановское да-да-да.
— Моцарт и Сальери — это один и тот же человек.
— Красиво, но ошибочно. — сказал Гера. Они ловили машину на углу Ленина и Бажова. Машина ловилась плохо, даже клёва не было, а вот разговор наклёвывался интересный.
— Пойдём до оперного, — предложила Стенина, и Гера согласился. Рассказывал на ходу:
— Мать была очень одарённой — гениальная юная пианистка, музыкальная гордость Урала.
Гера пнул камешек, ничем перед ним не провинившийся. Они шли по аллее, на скамейках сидел весь город — пил или хотя бы курил.
— Когда мама оканчивала десятилетку при консерватории, к ним пришла новая ученица. Из Казани переехала. Она играла совсем не так, как мама, — я бывал на её концерте и могу сказать тебе, что она вообще играла совсем не так, как все. Никто так не умел, тем более среди девушек. Не обижайся, Вера, меломаны — те ещё шовинисты.
— Я не обижаюсь. Скамейка свободная! Посидим?
— Давай. Знаешь, я думаю, что сила Моцарта — не только в гениальности. Она ещё и в отсутствии сомнений.
Гера поправил пальцем свои маньяческие очки.
На соседней скамейке кто-то вдруг вцепился в гитару — словно кошка в диванную спинку.
— А у мамы — были сомнения, — Гера подал Вере руку, и они пошли прочь от гитарных дын-дыры-дын, окончательно изгнавших небесного Шумана. — Та, из Казани, играла не лучше, но по-другому — а главное, её исполнение нравилось ей самой. И всем остальным — тоже. На концертах этой пианистки даже медведь понял бы, в каком месте нужно хлопать. У мамы совсем другая манера. Она играет так, будто на тебя идёт целое войско, ты заметила?
Вера кивнула. Вспомнила цепких тварей, вполне способных захватить в плен слушателя.
— Вера, а ты кому-нибудь завидовала?
Стенина от всей души расхохоталась.
— Что смешного? — обиделся Гера. — Я, между прочим, о своей маме рассказываю.
— Ты говоришь с самым завистливым человеком на земле! Ну, или по крайней мере в нашем городе.
Они дошли до оперного и, не сговариваясь, проследовали мимо трамвайной остановки, хотя там зазывно гремел открывшимися дверями двадцать шестой трамвай. В следующей аллее была занята каждая скамья — город праздновал пятницу.
Впервые в жизни Стенина рассказывала вслух историю своей зависти. Удивительно, какой она вышла короткой.
— Да разве это зависть? — удивился Гера. — Какое-то мелкое женское соперничество. Ну, длинные ноги. Ну, художник этот. Подумаешь!
Вера надулась. Вспомнила, как терзала её днями и ночами голодная летучая мышь.
— Настоящая зависть, — сказал Гера, — бывает только у людей искусства.
— Моцарт и Сальери?
— Да. Масштаб — другой, но чувства те же. Мама не смогла перенести успеха той девчонки. Она не стала с ней соревноваться, не пожелала, чтобы их сравнивали, даже в консерваторию не стала поступать, окончила всего лишь «Чайник». А та девчонка стала знаменитой пианисткой и сейчас выступает — живёт в Германии. Мама преподавала, играла только по просьбе учеников — «показать трудные места». Как вдруг однажды, года три назад, заявила: «Вся жизнь прошла — а я ещё и не играла никогда так, как мне хотелось». И с тех пор — играет, играет, играет… Но не для кого-то — для себя. Ну и ещё для меня и соседей, хотя они не всегда довольны.
Вера шла рядом с Герой нога в ногу — как подчаски с площади Коммунаров, до которой они добрались, ничуть не утомившись. Конечно, здесь уже не было никаких подчасков, но огонь горел, бессмертный и вечный, как музыка, которую играют для себя.
Стенину захлестнуло вдруг чувство благодарности — жгучее, как невечный, хрупкий, ночной огонь. Она вся была — спазм благодарности. Спасибо тебе, город, что есть ты, и музыка, и Гера — и маленькая девочка внутри.
Это был последний счастливый день Веры Стениной, и его не испортил даже разговор в лифте, когда они поднимались на свой этаж.
— А почему ты снимаешь квартиру, если у мамы три комнаты в центре? — не удержалась Вера.
Гера посмотрел на неё, как на банку сметаны сомнительной свежести.
— Я думал, ты и так поняла. Это же мамина квартира!
— А-а, — протянула Вера, словно бы внезапно догадавшись. На самом деле она ничего не поняла — её собственная мама не поступила бы с ней так даже во сне.
Сон долго не шёл — Лара внутри была голодной, ведь Лидия Робертовна угощала их одним лишь Шуманом — чай с тортом не в счёт. Вера нашла в холодильнике кастрюлю с горошницей, которую принесла утром мама. Нет, подумала Вера, Шуман Шуманом, но горошница — тоже вещь.
Интересно, а Гера кому-нибудь завидовал? Фотографу, художнику? Вера подумала, что обязательно спросит его об этом завтра.
Проклятое завтра…
С утра нужно было ехать на приём в консультацию — Вера пожалела Геру, не стала его будить и одна отправилась в сонном автобусе на Белореченскую, где её взвешивали, измеряли, прослушивали и только через час отпустили домой. Погода была «замечтальная», как выражалась Юлька. Юлька! Вера совсем забросила подругу, да и по Евгении соскучилась.
Глянула на часы. Десять. Точно не спят и будут рады.
Юлька открыла дверь после первого же стука. Вера забыла, какая она красивая, и в горле царапнуло острым когтем.
— Привет, пропажа! — радостно сказала Юлька. В коридор выползла Евгения. Слюни — ручьём, очередные зубы, судя по всему, в пути.
— Уже ползает? — ахнула Вера.
— А ты ещё реже приходи к нам, тётя Вера, — выразительно сказала Юлька. — Мы так и замуж выйдем, не заметишь.
Стенина с удовольствием просидела у Юльки до обеда, потом приехала Юлькина мама из сада, напекла блинов — Вера, конечно, осталась. Потом Юлька уговорила её пойти гулять с Евгенией в Собачий парк на Ясной. С этим парком у Веры было связано неприятное воспоминание: в хорошую погоду здесь проходили школьные уроки физкультуры, и Вера, когда бежали кросс, упала прямиком в коровью лепешку — рядом был Цыганский посёлок, жители которого запросто выгуливали здесь скотину.
Юлька катила коляску и рассказывала Евгении, как метко свалилась на этой самой аллее тётя Вера и как выглядели после этого её спортивные штаны. Евгения вежливо улыбалась, потом — уснула, и Стенина начала рассказывать Юльке про Лидию Робертовну, а Юлька, нетипично для себя самой, слушала подругу, почти не перебивая. Вокруг местного болотца лежали на полотенцах и одеялах местные жители, жадно вбирая скудное уральское тепло — буквально отвоевывали у солнца каждый лучик. Небо было синим. Они даже видели белочку.
