Платье сидело отлично, но Веру поразило не это. Каким-то непостижимым образом Лидии Робертовне удалось сохранить фигуру. Сзади, если не видеть лица, можно было принять Герину мать за тридцатилетнюю женщину — кожа была подтянутой и ровной, молодой. Вот только шея посыпана коричневыми пятнами, но их можно загримировать.
— Прекрасно! — сказала Вера.
— Бабушка, а куда ты пойдёшь в этом платье? — удивилась Лара.
Лидия Робертовна поправила бретельку.
— Меня давно уговаривают дать концерт, и я решила согласиться. А эти бусы пойдут сюда, как думаете?
Они ещё с полчаса втроём обсуждали серьёзный вопрос о концертном наряде (бусы одобрили, а вот причёску Вера с Ларой решительно забраковали — бабушка хотела заплести косичку, но здесь требовался строгий пучок), после чего Лидия Робертовна сказала:
— Жаль, что вы уедете — а то послушали бы, как я играю в большом зале. Шопен и Шуберт. Может, задержитесь ещё на недельку?
…Вера стояла в очереди в Эрмитаж — и думала, а что, если правда остаться? Быт здесь утомительный, зато она сможет услышать божественную игру — и вообще, Петербург явно идёт ей на пользу. Валечку она вспоминала каждый день, но уже не с тоскливой болью, а с чем-то вроде благодарности. Ждать от Валечки большего, чем он дал, было не только наивно, но ещё и нечестно.
Лара тоже будто бы стояла в очереди — но на самом деле сидела на корточках в стороне и пилила гейм-бой с тем же остервенением, как давешний скрипач — свою скрипку. Продвигаясь вперёд, Вера окликала дочь, и та не вставая, на корточках, как русский плясун, нагоняла очередь вприсядку.
Стенина не была в Эрмитаже с юности и теперь волновалась, как перед встречей с дальними, но влиятельными родственниками. В прошлый раз на практике ей удалось перемолвиться словечком лишь с несколькими портретами. Кругом было столько людей! Некоторые буквально оттирали Веру от картин, но кое-что она запомнить успела. Младенец смотрел на Веру снисходительным взглядом победителя. Мадонна Литта чуть-чуть говорила по-русски — старомодно, со смешным акцентом:
— Выплакал, что я могла поделать? Я уж и платье зашила, да пришлось разорвать. Так плакал, что сердце не выдержало. Буду кормить, пока просит.
— Откуда вы знаете русский? — удивилась юная Стенина.
— Так мы давно здесь, — сказала Мадонна. — Сначала на доске были, а потом нас на холст перенесли.
Младенец недовольно закряхтел. Нитки на платье Мадонны и вправду были разорваны, пахло сладким, как ладан, молоком… Ребёнок начал засыпать, в синих окнах уютно пели птицы, и Вера на цыпочках вышла из зала.
А вот «Данаю» ей тогда увидеть не удалось — картина была на долгой реставрации и на публике появилась сравнительно недавно.
Сегодня, если Лара не взбунтуется, первым делом — к ней.
— Мама, у тебя телефон звонит! — крикнула дочь, не отрывая взгляд от треклятой игрушки.
— Тётя Вера, это Евгения! У меня для тебя очень плохая новость!
Стенина ненавидела такие заходы. Что-то с матерью или, может, с Юлькой?
— Ты только не расстраивайся… — тянула Евгения.
— Хватит уже! — взорвалась Вера, напугав соседей по очереди. — Быстро говори, что случилось?
— Та серая рыбка убила двух беленьких. Я к вам пришла ночевать, а они плавали в воде и плохо пахли. Бабушка Нина сказала достать их сачком и бросить в унитаз, но я не смогла. Потом мама их рукой вытащила… — Евгения разрыдалась.
— Ну не плачь, — сжалилась Вера. — Может, это какая-то бойцовая рыбка? Или ей просто захотелось побыть одной? Знаешь, иногда все так надоедают, что взяла бы — и прибила!
Женщина из очереди отпрянула в сторону.
— Она давно за ними гонялась, — плакала Евгения, — а вы все мне не верили! Она разорвала плавник Луше, а Кларе хвост прокусила!
— Ты что, имена им дала?
— Конечно!
— А серую как назвала?
— Марина, — призналась Евгения.
— Это Евгения звонила? — поинтересовалась Лара, когда они уже купили билеты и Вера отобрала у дочки раскалённый гейм-бой. — Что там такое?
— Золотые рыбки умерли.
— Ну вот, — расстроилась Лара. — А я хотела загадать им ещё одно желание!
Вера в очередной раз изумилась способности Лары воспринимать реальность на свой лад. Для Евгении смерть миленьких рыбок была трагедией античного размаха, для Лары — всего лишь потерей шанса выпросить у судьбы какую-нибудь материальную отраду вроде собственного гейм-боя. Стенина так крепко задумалась об этом, что свернула не туда — и вместо зала Леонардо да Винчи, который тоже был у неё в плане, они оказались в Военной галерее 1812 года.
— Фу, мама, здесь плохо пахнет, — сказала дочь и в доказательство зажала нос ладошкой.
Смотрительница — а в Эрмитаже, как Вера помнила с прошлого раза, работают убеждённые мизантропы и детоненавистницы, — возмущённо вспыхнула:
— Что это ребёнок придумывает? У нас здесь замечательно пахнет! Чистотой, искусством!
От неё самой долетал дешёвый, но приятный аромат ландышевых духов. На лацкане пиджачка оскорблённо посверкивала серебряная брошка — будто мелкий хищник скалил зубы.
«Знала бы ты, чем на самом деле пахнет искусство», — усмехнулась про себя Вера, но наружу выпустила миролюбивую улыбку. Проявила коллегиальность и здравый смысл.
— Не болтай ерунду, Лара. И руки от лица убери!
На глазах у бравых генералов, чьи эполеты напоминали крышки от банок с вареньем, они прошли к портрету фельдмаршала Кутузова. Генералы негромко роптали, посмеиваясь в усы, но лишь только Вера встала перед Кутузовым, смолкли как по команде.
Этот портрет кисти английского художника Доу восхищал своей нелепостью. У фельдмаршала было не две, а три руки — такая иллюзия возникала у зрителя благодаря белой перчатке, которую крепко сжимал Кутузов. Хвойная лапа над головой фельдмаршала передразнивала направление реальной правой руки — она указывала на поле боя, который шёл где-то очень далеко. Крики бойцов были практически не слышны, в отличие от тяжёлого, прерывистого дыхания Кутузова.
— Да, — вздохнул фельдмаршал, — глаза б мои на всё это не глядели.
Вера некстати вспомнила икону «Богоматерь Троеручица», которую ей показывал Сарматов. Некстати — потому, что она не разрешала себе приземлять божественное. Это появилось у неё недавно — не исключено, что подцепила от Валечки. Увидев в какой-то книге средневековое распятие, где Христос был похож не на себя, а на Икара, привязанного к крыльям, она осудила себя со всей строгостью. Но это был максимум, который Стенина могла предложить религии, — в храм она не ходила, постов не соблюдала и, когда видела, как люди крестятся, всякий раз испытывала неловкость, будто застала их за чем-то неприличным.
— Вот здесь совсем не пахнет, — вмешалась в её размышления Лара. — А вон там, мамстер, просто невозможная вонь. — Дочь указывала пальцем на конный портрет Фридриха-Вильгельма. — Наверное, лошадь пукнула. Или дяденька.
