— А я думаю, что умрет.
Апинг наступил на горло собственной песне.
— Закон есть закон, — сказал он.
— Я понимаю, — вкрадчиво ответил Миляга. — Наверное, даже художники должны склонять голову перед этим господином.
— Я вижу вашу игру насквозь, — сказал Апинг. — Не думайте, что я так глуп.
— Она ребенок, Апинг.
— Да, я знаю. Но я буду стараться ухаживать за ней как можно лучше.
— Почему бы вам не спросить у нее, видит ли она в будущем свою собственную смерть?
— О Господи Иисусе, — сказал Апинг абсолютно убитым тоном. — И почему это должно было случиться именно со мной?
— Ничего с вами не случится. Вы можете спасти ее.
— Это не так-то просто, — сказал Апинг, метнув в Милягу затравленный взгляд. — У меня есть долг. — Он достал платок из кармана брюк и так тщательно вытер им рот, будто он был запачкан следами его вины и он опасался, что это выдаст его. — Я должен подумать, — сказал он, ретируясь в коридор. — Раньше все казалось таким простым. А теперь… я должен подумать.
Когда дверь открылась, Миляга увидел, что охранник уже вновь занял свой пост, и ему пришлось распрощаться с сержантом, так и не затронув тему Скопика.
Новое разочарование ожидало его, когда вернулся Пай. Н’ашап продержал мистифа в приемной в течение двух часов, в конце концов решив так и не дать ему обещанной аудиенции.
— Пусть я не видел, но я слышал его, — сказал Пай. — Похоже, он был мертвецки пьян.
— Значит, нам обоим не повезло. Не думаю, что Апинг сможет нам как-нибудь помочь. Если ему придется выбирать между дочерью и долгом, он выберет долг.
— Значит, мы застряли.
— До тех пор, пока не придумаем что-нибудь новенькое.
— Проклятье.
2
Солнце так и не показалось, и наступила ночь. Единственными звуками во Всем здании были шаги охранников, которые разносили еду по камерам. Затем они захлопывали двери и запирали их до утра. Ни один голос не протестовал против того, что вечерние удовольствия — игры в Лошадиную Косточку, декларирование сцен из Квексоса и «Нум-бубо» Малбейкера (эти произведения многим здесь известны были наизусть) — оказались отмененными. Все вокруг затаили дыхание, словно каждый, укрывшись в своей камере, решил отказать себе во всех удовольствиях (даже в удовольствии молиться вслух), лишь бы не обращать лишний раз на себя внимание.
— Должно быть, Н’ашап опасен, когда пьян, — заметил Пай, чтобы как-то оправдать свое молчание.
— Может быть, ему нравится зрелище полночных казней.
— Готов держать пари, кто первым стоит в списке претендентов.
— Жаль, что я так слаб. Но если они придут за нами, мы будем драться, верно?
— Конечно, — сказал Пай. — Но пока они не появились, почему бы тебе немного не поспать?
— Ты, наверное, шутишь?
— Во всяком случае, ты хоть перестанешь болтать о…
— Меня никогда никто не запирал. У меня от этого начинается клаустрофобия.
— Одна пневма — и путь открыт, — напомнил Пай.
— Может быть, так нам и надо поступить.
— Когда нас вынудят к этому. Но этого пока не случилось. Ложись ты, ради Христа.
Миляга неохотно лег, и, несмотря на то что рядом с ним улеглось его беспокойство и принялось нашептывать в ухо, тело его было больше заинтересовано в отдыхе, чем в этих речах, и он вскоре уснул. Разбудил его Пай.
— У тебя посетитель, — пробормотал мистиф.
Электричество в камерах на ночь отрубали, и только по запаху масляной краски он смог определить, кто стоит у двери.
— Захария, мне нужна ваша помощь.
— В чем дело?
— Хуззах… По-моему, она сошла с ума. Вы должны пойти к ней. — Его тихий голос дрожал. Дрожала и рука, которую он положил Миляге на плечо. — Мне кажется, она умирает, — сказал он.
— Я пойду только вместе с Паем.
— Нет, я не могу взять на себя такой риск.
— А я не могу взять на себя риск оставить своего друга здесь, — сказал Миляга.
— Но все может раскрыться. Если во время обхода охранник увидит, что в камере никого нет…
— Он прав, — сказал Пай. — Иди, помоги девочке.
— Ты думаешь, это разумно?
— Сострадание — это всегда разумно.
— Хорошо. Но не ложись спать. Мы еще не произнесли вечерних молитв. А для этого нам потребуется и мое, и твое дыхание.
— Понимаю.
Миляга выскользнул в коридор вслед за Апингом, который запер дверь камеры, дергаясь при каждом щелчке ключа в замочной скважине. Нервничал и Миляга. Мысль о том, что он оставил Пая в камере одного, причиняла ему боль. Но, видимо, другого выхода не было.
— Нам может понадобиться помощь доктора, — шепнул Миляга, пока они крались по погруженным в сумрак коридорам. — Я предлагаю взять с собой Скопика.
— Он доктор?
— И превосходный!
— Но она требует именно вас, — сказал Апинг. — Уж не знаю почему. Она проснулась вся в слезах и стала умолять меня привести вас. Она совсем холодная.
Благодаря Апингу, который прекрасно знал, как часто курсируют патрули по этажам и коридорам, они добрались до комнаты Хуззах, не столкнувшись ни с одним охранником.
Миляга ожидал увидеть девочку на кровати, но оказалось, что она скорчилась на полу, прижимаясь ухом и рукой к одной из стен. Единственный фитиль горел в чашке в центре камеры. Хотя она и бросила на них взгляд, когда они вошли, она не оторвалась от стены. Миляга подошел и встал на колени рядом с ней. Ее бил озноб, хотя челка ее прилипла ко лбу от пота.
— Что ты там слышишь? — спросил ее Миляга.
— Она уже больше не в моих снах, мистер Захария, — сказала она, тщательно произнося его имя, словно думая, что, если она правильно назовет окружающие ее силы, ей удастся приобрести над ними хоть какой-то контроль.
— Где же она? — спросил Миляга.
— Она там. Я слышу ее. Прислушайтесь.
Он прислонился ухом к стене. Из камня действительно доносилось какое-то бормотание, хотя, по его предположению, это был скорее электрогенератор сумасшедшего дома или его система отопления, а не Колыбельная Леди.
— Вы слышите?
— Да, слышу.
— Она хочет войти, — сказала Хуззах. — Она хотела войти через мои сны, но ей это не удалось, и теперь она хочет войти через стену.
— Может быть… тогда нам лучше отойти, — сказал Миляга, притрагиваясь к плечу девочки. Она была холодна как лед. — Пошли, позволь мне уложить тебя в постель. Ты замерзла.
