За несколько минут до этого, испугавшись значительности происходящего, Пай попытался отпугнуть Милягу и, не сумев этого сделать, спасся бегством. Теперь этот страх казался ему глупым. Чего бояться? Перемены? Он был бы только рад ей. Разоблачения? И ему он был бы рад. Смерти? Какое дело убийце до смерти? Если она придет, то ничто ее не остановит. Нет никаких причин отворачиваться от представившейся возможности. Он поежился. Было холодно в подъезде, да и само столетие было холодным. В особенности для такой, как у него, души, любившей сезон таянья, когда пробуждение жизненных сил и солнечный свет все делают возможным. До сегодняшнего дня он думал, что навсегда отказался от надежды на то, что почки снова распустятся. Ему пришлось совершить слишком много преступлений в этом безрадостном мире. Он разбил слишком много сердец. Судя по всему, это относилось к ним обоим. Но что если они были обязаны искать эту неуловимую весну ради блага тех, кого они сделали сиротами и обрекли на страдания? Что если надежда — это их долг? Тогда его попытки противиться их почти состоявшемуся воссоединению, его бегство были лишь еще одним преступлением, которое тяжким бременем ляжет на его совесть. Неужели годы одиночества превратили его в труса? Никогда.
Утерев слезы, он сошел со ступенек и последовал за исчезающей фигурой, осмелившись вновь поверить в то, что скоро может наступить новая весна, за которой последует лето Примирения.
Глава 8
Когда Миляга вернулся в отель, его первым желанием было позвонить Юдит. Разумеется, она сделала все, чтобы продемонстрировать ему свое неприязненное отношение, и здравый смысл велел ему забыть об этой маленькой драме, но нынешним вечером он стал свидетелем слишком многих тайн, чтобы можно было просто пожать плечами и гордо удалиться. Хотя улицы этого города были вполне реальны, а стоявшие на них дома обладали номерами и названиями, хотя даже ночью авеню были освещены достаточно ярко для того, чтобы исключить всякую неопределенность и двусмысленность, он по-прежнему чувствовал себя так, словно находился на границе какой-то неизвестной страны и ему угрожала опасность перейти границу эту, даже не заметив ее. И если он пересечет ее, то не последует ли за ним Юдит? И как бы ни пыталась она изгнать его из своей жизни, в нем все равно жило смутное подозрение, что их судьбы связаны между собой.
Никакого логического объяснения этому чувству он подобрать не мог. Оно было тайной, а тайны не были его специальностью. Они были предметом послеобеденного разговора, когда, разомлев от бренди и света свечей, люди признавались в склонностях, о которых они ни за что бы не упомянули часом раньше. Во время таких разговоров ему приходилось слышать, как рационалисты исповедовались в пристрастии к бульварной астрологии, а завзятые атеисты заявляли о своих путешествиях на небеса. Слышал он и сказки о психических двойниках и предсмертных пророчествах. Все это было довольно занимательно, но его собственный случай был совершенно особым. На этот раз загадочные события происходили с ним самим, и это пугало.
В конце концов он поддался тревожному чувству, нашел номер Юдит и позвонил. Любовничек поднял трубку. Голос его звучал возбужденно, и возбуждение это стало еще сильнее, после того как Миляга назвал себя.
— Я понятия не имею, в чем состоит цель вашей проклятой игры… — начал он.
— Это не игра, — сказал ему Миляга.
— Только держитесь подальше от этой квартиры…
— У меня нет ни малейшего намерения…
— Потому что, если я увижу вас, то, клянусь…
— Могу я поговорить с Юдит?
— … Юдит не может…
— Я слушаю, — сказала Юдит.
— Юдит, повесь трубку! Не будешь же ты разговаривать с этим подонком!
— Успокойся, Мерлин.
— Слышишь, что она говорит, Мерлин. Успокойся.
Мерлин бросил трубку.
— Ревнует, а? — сказал Миляга.
— Он думает, что все это твоих рук дело.
— А ты рассказала ему об Эстабруке?
— Нет еще.
— Так ты хочешь обвинить во всем его наемника, так ведь?
— Послушай, извини меня за некоторые резкие фразы. Я не знала, что говорила. Если бы не ты, вполне возможно, что меня бы уже не было в живых.
— Возможно, я здесь ни при чем, — сказал Миляга. — Наш дружок Пай знал, чего он хочет.
— Он действительно знал, чего он хочет, — сказала Юдит, — но я не уверена в том, что он хотел убить меня.
— Он пытался задушить тебя, Юдит.
— Ты так думаешь? А по-моему, он просто хотел заткнуть мне рот, чтобы я не кричала. У него был такой странный вид…
— Я думаю, нам надо поговорить об этом с глазу на глаз, — сказал Миляга. — Почему бы тебе не улизнуть от своего любовничка и не отправиться со мной куда-нибудь выпить? Я могу встретить тебя прямо у подъезда. Ты будешь в полной безопасности.
— По-моему, это не такая уж хорошая мысль. Мне надо еще вещи упаковать. Я решила завтра вернуться в Лондон.
— Ты и раньше собиралась это сделать?
— Нет. Просто дома я буду чувствовать себя в большей безопасности.
— Мервин поедет с тобой?
— Его зовут Мерлин. Нет, не поедет.
— Ну и дурак.
— Слушай, мне пора. Спасибо, что вспомнил обо мне.
— Это не так уж трудно, — сказал он. — И если этой ночью ты почувствуешь себя одиноко…
— Этого не произойдет.
— Кто знает. Я остановился в Омни, комната сто три. Здесь двуспальная кровать.
— Будет место, где поспать.
— Я буду думать о тебе, — сказал он. Выдержав паузу, он добавил: — Я рад, что снова тебя увидел.
— Я рада, что ты рад.
— Это означает, что ты не рада?
— Это означает, что мне еще предстоит уложить кучу вещей. Спокойной ночи, Миляга.
— Спокойной ночи.
— Желаю весело провести время.
Он упаковал свои немногочисленные вещи и заказал себе в номер небольшой ужин: сандвич с курицей, мороженое, бурбон и кофе. Очутившись в теплой комнате после всех мытарств на ледяной улице, Миляга совсем размяк. Он разделся и стал поглощать свой ужин голым, сидя напротив телевизора и подбирая с лобка крошки, похожие на вшей. Добравшись до мороженого, он почувствовал себя слишком усталым, чтобы продолжать есть. Тогда он осушил бурбон, который оказал на него свое немедленное действие, и улегся в кровать, оставив телевизор включенным в соседней комнате, но уменьшив звук до усыпляющего бормотания.
Его тело и его ум существовали отдельно друг от друга. Тело, вышедшее из-под контроля сознания, дышало, двигалось, потело и переваривало пищу. Ум погрузился в сон. Сначала ему снился поданный на тарелке Манхэттен, воспроизведенный во всех мельчайших деталях. Потом — официант, который шепотом спрашивал, не угодно ли сэру провести ночь. А потом ему снилась ночь, которая черничным сиропом заливала тарелку откуда-то сверху, вязкими волнами покрывая улицы и небоскребы. А потом Миляга шел по этим улицам, в окружении небоскребов, рука об руку с чьей-то тенью, общество которой доставляло ему невыразимую радость. Когда они подошли к перекрестку, тень обернулась и дотронулась своим призрачным пальцем до переносицы Миляги, словно близилось наступление Пепельной Среды
[1]
.
