Парадоксальным образом самым пугающим из этих знаков стало зрелище реконструкции, когда Дауд, чтобы не быть узнанным кем-либо из членов Общества, заново воссоздал свое лицо. Эту акцию он предпринимал при каждой смене поколений в роду Годольфинов, но впервые член этого рода стал ее свидетелем. Теперь, вспоминая об этом, Оскар заподозрил Дауда в том, что он намеренно продемонстрировал свои преобразовательные возможности как еще одно доказательство новообретенной независимости. Доказательство оказалось весьма убедительным. Наблюдая за тем, как лицо, к которому он так привык, размягчается и меняется по воле своего обладателя, Оскар пережил далеко не самые приятные минуты жизни. Лицо, на котором Дауд в конце концов остановился, было начисто лишено растительности, включая брови, волосы стали более прилизанными, и выглядеть он стал моложе. Все это чрезвычайно напоминало наружность образцового национал-социалиста. Судя по всему, Дауд тоже уловил это сходство, так как вскоре он выбелил волосы и приобрел несколько новых костюмов, цвет которых по-прежнему был абрикосовым, но покрой гораздо более строгим, нежели у тех, что он носил в своем предыдущем воплощении. Не хуже Оскара он предчувствовал грядущие перемены, чуял запахи гнили и разложения и готовился к Новому Порядку.
И мог ли он найти более подходящий инструмент, чем огонь — радость сжигателя книг, блаженство чистильщика душ? Оскар содрогнулся при мысли о том удовольствии, которое получил Дауд, без малейшего колебания истребив ни в чем не повинные человеческие семьи в погоне за мистифом. Нет сомнений, он вернется домой со слезами на глазах и скажет, что сожалеет о вреде, причиненном детям. Но это будет лишь спектакль. Оскар знал, что это существо не способно ни на горе, ни на раскаяние. Дауд был воплощенным обманом, и отныне Оскар знал, что ему надо быть настороже. Годы покоя и безмятежности миновали. Теперь он будет запирать дверь спальни на ключ.
Глава 15
1
Лелея в груди черную ненависть к Эстабруку за его коварные замыслы, Юдит размышляла над различными способами мести — от кроваво-задушевных до классически бесстрастных. Но ее собственный характер никогда не переставал удивлять ее. Все фантазии на темы садовых ножниц и судебных исков вскоре поблекли, и она поняла, что самый большой вред, который она может ему причинить (принимая во внимание то обстоятельство, что вред, который он собирался причинить ей, был предотвращен), — это не обращать на него никакого внимания. К чему давать повод для удовлетворения, проявляя к нему хоть малейший интерес? Отныне он будет настолько недостоин ее презрения, что сделается невидимым. Рассказав свою историю Тэйлору и Клему, она не стала искать других слушателей. Больше она не будет пачкать уста его именем и не позволит мыслям задерживаться на нем. Таким, во всяком случае, было ее намерение. Его оказалось не так-то легко воплотить в жизнь. На Святки в ее квартире раздался первый из многочисленных его звонков. Голос Эстабрука был начисто лишен того самоуверенного и самодовольного тона, к которому она привыкла, и лишь после того, как она обменялась с говорящим двумя-тремя репликами, ей стало ясно, кто находится на другом конце телефонного провода. В ту же секунду она бросила трубку и отключила телефон на весь оставшийся день. На следующее утро он снова позвонил ей, и на этот раз (на тот случай, если у него остались какие-нибудь сомнения) она сообщила ему:
— Никогда в жизни я больше не хочу слышать твой голос, — и снова повесила трубку.
Сделав это, она поняла, что во время этого короткого разговора Эстабрука душили рыдания. Это обстоятельство доставило ей немалое удовлетворение и внушило надежду, что эта попытка поговорить с ней станет последней. Надежда оказалась тщетной: в тот же вечер, пока она была на вечеринке у Честера Клейна, он позвонил дважды и оставил сообщения на автоответчике. На вечеринке она узнала последние новости о Миляге, с которым она не общалась со времени их странного расставания в мастерской. Честер, злоупотреблявший в последнее время водкой, прямо сообщил ей, что, по его мнению, в скором времени у Миляги совсем съедет крыша. После Рождества он дважды разговаривал с Блудным Сыном, и с каждым разом впечатление от его ответов было все более угнетающим и бессвязным.
— Что это с вами, мужиками, происходит? — неожиданно для самой себя спросила она. — Вы так легко теряете голову.
— Это потому, что участь нашего пола гораздо трагичнее, — ответил Честер, — Господи, женщина, неужели ты не видишь, как мы страдаем?
— Честно говоря, нет.
— Ну так вот, мы страдаем. Уж поверь мне.
— Существует какая-нибудь причина или это страдание ради страдания?
— Мы закупорены, — сказал Клейн. — Ничто не может проникнуть в нас.
— О женщинах можно сказать то же самое. Так в чем же…
— Женщин ебут, перебил Клейн, произнеся последнее с пьяной старательностью. — Конечно, все вы скулите по этому поводу, но вам нравится. Признайся, что нравится.
— Стало быть, все, что надо мужчинам, — это чтобы их трахнули. Я правильно поняла? Или ты имел в виду только себя лично?
Эти слова Юдит вызвали смешки у тех, кто оставил свою болтовню, чтобы насладиться ее фейерверком.
— Ты поняла неправильно, потому что плохо слушала, — парировал Клейн.
— Я слушала. Просто ты несешь какую-то чепуху.
— Возьми, к примеру, Церковь…
— Трах-тара-рах твою Церковь!
— Нет уж, послушай! — сказал Клейн сквозь зубы. — Я здесь не собираюсь яйцами звенеть. Как ты думаешь, почему мужчины изобрели Церковь, а? Ну скажи!
Напыщенная торжественность его тона настолько разъярила Юдит, что она оставила его вопрос без ответа. Он невозмутимо продолжил педантичное объяснение, словно обращенное к непонятливому студенту:
— Мужчины изобрели Церковь затем, чтобы принять в себя благодать Христа. Чтобы в них мог войти Святой Дух. Чтобы перестать быть закупоренными. — Закончив лекцию, он откинулся на спинку стула и поднял стакан. — В водке — истина, — провозгласил он.
— В водке — дерьмо, — отозвалась Юдит.
— Это очень на тебя похоже, не правда ли? — пробормотал Клейн. — Когда тебя наголову разбили, ты начинаешь оскорблять противника.
Юдит раздраженно отмахнулась от Клейна и повернулась к нему спиной, но у того осталась в запасе еще одна отравленная стрела.
— Вот так ты и довела моего Блудного Сынка до сумасшествия? — сказал он.
Уязвленная этими словами, она вновь повернулась к нему:
— Он здесь абсолютно ни при чем.
— Ты хотела узнать, что значит быть закупоренным! — сказал Клейн. — Так вот тебе пример. Он окончательно сдвинулся, тебе это известно?
— Какое мне дело? — сказала она. — Если он хочет, чтобы у него съехала крыша, то никто ему не будет в этом мешать.
— Как это гуманно с твоей стороны.
При этих словах она встала, зная, что еще чуть-чуть — и она окончательно выйдет из себя.
