Его усталый взгляд блуждал по залу, где снималось с места почтенное мужичье. Господин Грейвз подал сигнал к отправке, и они незамедлительно последовали столь весомому примеру.
– Всё, господин Гэст, – сказал бармен.
Господин Гэст не сразу ответил, он был целиком поглощен сценой, которая перед его распахнутыми глазами постепенно заволакивалась дымкой, и на эту дымку все с большей четкостью наплывала маленькая площадь, средневековая и серая, по которой с трудом шагали, увязая в глубоком снегу, укутанные до бровей безмолвные фигуры.
– Они взяли два номера, – сказал бармен.
Господин Гэст обернулся.
– Заказали бутылку виски, – сказал бармен.
– Из еды ничего? – сказал господин Гэст.
– Ничего, – сказал бармен.
– Заплатили? – сказал господин Гэст.
– Да, – сказал бармен.
– Это все, что меня интересует, – сказал господин Гэст.
– Говорили всякую чушь, – сказал бармен. – Особенно долговязый с бородой. Толстячок еще куда ни шло.
– Не обращай внимания, – сказал господин Гэст.
Он подошел к двери, обменялся последними любезностями с посетителями, которые уже совершенно явно и неотвратимо уходили прочь, сбившись в стадо. Большинство рассаживалось по стареньким «фордам», высоко посаженным на колеса. Другие рассеялись по деревне, на что-то надеясь. Наконец, остальные собирались по двое, по трое и заводили беседу прямо под дождем, который им, похоже, ничуть не мешал. Кто знает, возможно, они были настолько рады дождю по производственным причинам, что им приятно было чувствовать, как он льется прямо на них. Кто разберет эту публику. Скоро они будут далеко, разбредутся по дорогам, которые уже с алчностью размывает меркнущий свет скупого дня. Каждый поспешает в свое маленькое королевство, к своей жене, которая его ждет, к скотине в теплом сарае, к собаке, настораживающей уши, чтобы не пропустить тарахтение хозяйского автомобиля.
Господин Гэст вернулся в зал.
– Отнес им заказ? – сказал он.
– Отнес, – сказал бармен.
– Ничего не сказали? – сказал господин Гэст.
– Только чтобы их не беспокоили, – сказал бармен, – потому что им больше ничего не нужно.
– Где Патрик? – сказал господин Гэст. – Дома или в больнице?
– По-моему, дома, – сказал бармен, – но я не уверен.
– Ты, похоже, мало чего знаешь, – сказал господин Гэст.
– Я занимаюсь своей работой, – сказал бармен. Он глянул господину Гэсту прямо в глаза. – Своими обязанностями и своими правами, – сказал он.
– Правильно делаешь, – сказал господин Гэст. – Этим путем ты и придешь к высшему счастью.
С такими Гэстами и им подобными нет необходимости знать, всегда можно догадаться.
– Если меня будут спрашивать, – сказал господин Гэст, – я вышел и скоро вернусь.
Он вышел и в самом деле скоро вернулся.
– Умер, – сказал он.
Бармен поспешно обтер руки и перекрестился.
– Его последние слова, перед тем как отдать Богу душу, – сказал господин Гэст, – были неразборчивы. Предпоследние, если кому интересно, были: пить, Господи, пить.
– Чем он, собственно, болел? – сказал бармен.
– Мне не удалось узнать, – сказал господин Гэст. – За сколько дней мы ему были должны?
– В субботу он получил, как все, – сказал бармен.
– Тогда и говорить не о чем, – сказал господин Гэст. – Пошлю ему крест.
– Хороший был товарищ, – сказал бармен.
Господин Гэст пожал плечами.
– Где Тереза? – сказал он. – Она что, тоже испустила дух? Тереза! – крикнул он.
– Она в туалете, – сказал бармен.
– Ты хорошо информирован, – сказал господин Гэст.
– Бегу! – прокричала Тереза.
Это была молодая крепкая женщина, под мышкой у нее был поднос, а в руке тряпка.
– Посмотри, какая здесь конюшня, – сказал господин Гэст.
В зал вошел человек. На нем были фуражка, плащ-дождевик, испещренный клапанами и карманами, брюки для верховой езды и альпинистские ботинки. Его еще бодрые плечи сгибались под тяжестью до отказа набитого мешка, а в руке он держал огромную палку. Он пересек зал неуверенной походкой, шумно шаркая по полу подбитыми гвоздями подошвами.
Это один из тех героев, о которых следует рассказать сразу же, потому что в любую минуту они могут исчезнуть и уже никогда больше не появиться.
– Мой паркет, – сказал господин Гэст.
– Воды, воды, – сказал господин Конейр (назовем его сразу).
Господин Гэст и бровью не повел, бармен тоже. Если бы господин Гэст повел бровью, бармен, вероятно, тоже повел бы бровью. Но господин Гэст не повел бровью, и грубиян не повел бровью тоже.
– Сперва воды, – сказал господин Конейр, – а затем море спиртного. Спасибо. Еще. Спасибо. Хватит.
Он уронил мешок, судорожно потянулся плечами и всем туловищем.
– Джину, – сказал он.
Он снял фуражку и яростно стряхнул ее, обрызгав все вокруг. Потом опять нахлобучил ее на свой остроконечный сияющий череп.
– Господа, – сказал он, – вы видите перед собой человека. Воспользуйтесь этим. Я пришел пешком из самых недр газовой камеры метрополитена, ни единого раза не остановившись, разве только чтобы… – Он оглянулся по сторонам, увидел Терезу (он ее уже видел, но теперь посмотрел на нее со значением, так было надо), перегнулся через стойку и докончил фразу вполголоса. Его глаза перебегали от господина Гэста к Жоржу (бармен теперь будет зваться Жоржем), от Жоржа к господину Гэсту, словно желая убедиться, что слова его произвели ожидаемый эффект. Затем он, выпрямившись, сказал звучным голосом: – Много и часто, много и часто, и помедленней, помедленней, вот мое правило. – Он метнул взгляд на Терезу и издал пронзительный смешок. Ему удалось отпустить шутку в мужской компании. – Кстати, где у вас тут укромное местечко? – сказал он. – Укромное! Какая уж тут укромность!
Господин Гэст описал путь в это местечко.
– Как сложно, – сказал господин Конейр. – Вечно эта омерзительная скрытность во имя приличий. Во Франкфурте, когда выходишь из поезда, что видишь первым делом? Огромную надпись светящимися буквами: HIER
[3]
.
Это какое-то сумасшествие. В Перпиньяне тоже додумались. Я имею в виду кафе «У почты». Пить.
– Вам сухого? – сказал господин Гэст.
Господин Конейр отступил и приосанился.
– Сколько лет вы мне дадите? – сказал он. Он стащил с головы фуражку. – Маски долой, – сказал он. Медленно повернулся вокруг своей оси. – Ну, – сказал он, – не щадите меня.
