Рука Мерсье выпустила прут решетки, к которой его пригвоздили эти храбро претерпеваемые отсылки к минувшим, как говорится, эпохам. Да, он храбро их претерпевал, зная, что в конце они завершатся медленным падением в сторону шепота, а потом тишины, той тишины, которая тоже шепот, но невнятный. Закрывается дверь, или люк, в каменном мешке все те же пересуды, а в тюрьме как таковой воцарилась тишина. Но путь его не замедлил пересечься с путем косматого и оборванного старика, который шагал рядом с ослом. Осел был без узды и скучными и бодрыми шажками трусил вдоль поребрика, отрываясь от него, только чтобы обогнуть стоящую машину или играющих в шарики мальчишек, присевших на корточки в ручейке. Осел тащил две корзины, одна – полная ракушек, а другая – песку. Человек шел по мостовой, между подпрыгивающим серым боком и враждебными автомобилями. Оба почти не поднимали глаз, ни человек, ни осел, разве что изредка, оценивая опасность. Мерсье подумал: «Внешнему миру не нарушить этой гармонии». Этот Мерсье еще не перестал нас разочаровывать. Возможно, он преувеличивал свои силы, когда расставался с Камье в такое темное время суток. Конечно, нужны были силы, чтобы остаться с Камье, точно так же и для того, чтобы остаться с Мерсье, тоже нужны были силы, но все же меньшие, чем для одинокой битвы. А между тем вот он ушел, голоса смолкли, осел и старик чуть не повергли его наземь, но он вновь пришел в себя, благодетельный туман, который лучше всего сущего в мире, вновь простерся внутри своих живых творений, он может еще идти далеко. Он продвигается вперед, почти невидимый, задевая о решетку, в тени невесть каких деревьев, якобы зеленых, может быть, это остролист, насквозь вымокших под дождем, если можно назвать тенью свет чуть более свинцовый, чем над ближайшим торфяником. Ворот его пиджака поднят, правая рука засунута в левый рукав, и наоборот, и обе по-стариковски трясутся над животом, и иногда он мельком, словно сквозь колышущиеся водоросли, видит ногу, шаркающую по плитам. Тяжкие цепи, подвешенные между железными столбиками, прогибаясь, украшают фестончиками тротуар по обе стороны мостовой. Если их тронуть, они качаются долго, спокойно или извиваясь, подобно змеям. Когда Мерсье был маленьким, он ходил сюда играть. Пробегая вдоль тротуара, он палочкой приводил цепи в движение одну за другой. Добежав до конца, он оборачивался посмотреть. Тротуар содрогался из конца в конец от тяжелых толчков, которые долго не могли утихнуть.
VIII
Место Камье было возле дверей. Перед ним был красный маленький столик, столешница покрыта толстым стеклом. Слева от него незнакомые люди говорили о незнакомых людях, а справа, понижая голос, обсуждали, с какой энергией иезуиты вмешиваются в общественную жизнь. На эту или близкую к ней тему цитировали опубликованную в религиозном журнале статью об искусственном оплодотворении. Кажется, вывод из этой статьи сводился к тому, что в каждом случае, когда сперма принадлежит не мужу, имеет место грех. На эту тему завязался спор. В него вступило множество голосов.
– Говорите о другом, – сказал Камье, – если не хотите, чтобы я пошел к архиепископу и все ему рассказал. Вы меня волнуете.
Все было настолько мутно и прокурено, что он плохо различал происходящее. Сквозь туман только иногда прорывались куски рукавов, увенчанные курительными трубками, и повсюду то островерхая шляпа, то фрагменты нижних конечностей, в частности ступни ног, напряженные и неестественно вывернутые, беспрестанно шевелившиеся, словно они-то и служили вместилищем души. Но позади была толстая надежная стена, совершенно простая и четкая, он чувствовал ее спиной, он задевал эту стену затылком. «Когда придет Мерсье, – сказал он себе, – потому что он ведь придет, знаю я его, но куда же он приткнется? Сюда, к столу?» На некоторое время он застыл, поглощенный этой проблемой. В конце концов он решил, что нет, этого не нужно, что он, Камье, этого не вынесет, а почему, он и сам не знал. Что же случится тогда? Чтобы лучше себе представить, что тогда случится, коль скоро Мерсье вообще не следовало приходить к нему сюда в этот угол, Камье вынул руки из карманов, сложил их перед собой в мягкую и уютную кучку и уткнулся в них лицом, сперва немножко, а потом налег всей тяжестью черепа. И сразу же Камье увидел – увидел, что он видит Мерсье до того, как Мерсье его увидел, увидел, как он сам, Камье, встает и бежит к дверям. «Вот и ты, наконец-то, – восклицает он, – я думал, что ты меня бросил», и он увлекает его к стойке или в задний зальчик, или они вместе уходят, хотя это маловероятно, потому что Мерсье усталый, ему хочется сесть, попить, а потом уж двигаться дальше, и ему надо рассказать о разных вещах, которые нехорошо откладывать, и у Камье тоже есть о чем рассказать, да, им надо сказать друг другу важные вещи, и оба устали, и потом, они же давно не виделись, и вообще пускай все успокоится и прояснится, и пускай они оба хоть примерно представят себе, как к этому относиться и каковы виды на будущее, хороши, или нет, или попросту так себе, как нередко бывает, и существует ли та сторона, а не эта, в которую было бы предпочтительно устремиться, или, короче, каковы их дела вот сейчас, прежде чем они смогут в порыве радостного озарения броситься к одной из многочисленных целей, которые уравнивает снисходительная оценка, или, просияв (что необязательно), они воздадут должное этому порыву, восхищаясь целями издали, потому что они далеко, одна дальше другой. И тогда перед человеком начинает брезжить то, что могло бы быть, если бы не оказалось неизбежным то, что есть, и уж не каждый день удается рассечь на четыре части этакий волосок. Потому что с того мига, как вы родились на свет, – дудки! Наведя таким образом порядок в ближайшем будущем, Камье поднял голову и увидел напротив себя существо, узнать которое удалось ему не сразу, настолько это был Мерсье, – и вот откуда потянулись размышления, и хитросплетения эти улеглись бы не раньше чем послезавтра (и какое тогда облегчение!) в сладостном выводе о том, что не того невыносимого мига он опасался, когда друг окажется рядом, а опасался, что вот он захлопнет дверь и закончит пересекать обширное пространство, разделявшее их с утра. По прямой.
С появлением Мерсье поднялось некоторое волнение, в зале повеяло холодком конфуза. А ведь там сидели по большей части грузчики и матросы да несколько таможенников, то есть люди, которых вообще не так легко смутить явлениями, выходящими за рамки привычного. Однако голоса словно отхлынули, жесты замерли, пивные кружки затрепетали у краешков губ, все лица повернулись в одну сторону. Если бы там был наблюдатель, хотя его там не было, он подумал бы, возможно, о стаде овец или буйволов, которое пришло в беспокойство перед лицом неведомой опасности. Застывшие тела, вытянувшиеся и раздраженные лица, намагниченные опасностью, на мгновение становятся более неподвижными, чем природа, в плену которой они пребывают. Потом начинается паническое бегство, или, если чужак слаб, на него набрасываются, или все возвращаются к своим занятиям, щиплют травку, жуют жвачку, предаются любви, резвятся. Или это напоминает тех ходячих больных, при появлении которых смолкают разговоры, все забывают о своих телах, а души преисполняются боязнью, жалостью, гневом, смехом и отвращением. Да, когда вы наносите природе оскорбление, берегитесь, если не хотите услыхать улюлюканье или принять помощь чьей-нибудь омерзительной руки. На миг Камье показалось, что дело примет дурной оборот, и мускулы его ног напряглись под столом. Но мало-помалу в воздухе словно разлился огромный вздох, облачко пара, которое поднималось, поднималось, подобно волне, что набегает на песок и ярость ее в конце концов разбивается в брызги и дребезги под детский смех.
