Мы не просто восстанавливаем СССР; мы не только бросаем вызов всей послеялтинской истории; мы меняем всю колею. Сразу. С самого начала. С древности.
Разговор переведен в такую плоскость, где нечего делать историку. Нереально опровергнуть то, что невозможно доказать. Конечно, это всего лишь риторика; но бывают слова, которые весомей, чем иные действия. «Я знаю силу слов, я знаю слов набат. Они не те, которым рукоплещут ложи. От слов таких срываются гроба шагать четверкою своих дубовых ножек». Под такие слова переверстывают все экономические постановления и ломают отдельные судьбы; под такие слова не страшно сформатировать запрос огромной массы населения на посадки и репрессии, которые не начались (и, надеюсь, не начнутся), но которые должны, как тени, гулять по освещенным стенам Храма. Если он действительно – опора новой России.
У кого сакральность, тот и власть
Началось все это, повторю, не сегодня; тут огромную роль сыграла осень 2011 года. Если вы подумали про смену лидера и отказ от идеи тандема, то зря. Я имею в виду миллионные очереди к Поясу Богородицы, выставленному в ноябре 11-го в храме Христа Спасителя. Здесь речь не том, кто прав, стоявшие или не стоявшие; каждый решает за себя и для себя. Речь о том, что впервые с такой ясностью обнаружился мощнейший запрос на прямую встречу со святыней – мимо регулирующей власти.
В очереди на морозе сутками стояли люди, на которых опирается государство; не хипстеры какие-то; электорат. И власть, которой не откажешь в чуткости к малейшим колебаниям народных умонастроений, дала себе ответ на ключевой вопрос, что делать. Вступить в сражение за символы, стать в центре сакрального круга.
С этим связаны и массовые выставки в Манеже, от «Романовых» (где был выстроен мультимедийный образ внутренней Руси, поддержанной монархией и окруженной купленным врагом) до «Рюриковичей», где шлейфы современности протянуты в доисторические времена. И доставленные фондом Константина Малофеева – того, который станет спонсором донбасских дел, – Дары Волхвов. И тем более история с Pussy Riot, которая была воспринята верховными руководителями не просто как скандальная акция с нарушением этических границ, а как реальное покушение на миражи и атака на сакральный уровень, источник власти. И в конечном счете как попытка перехвата храмовых ключей. Теми самыми внешними силами, которые, как объяснит начальству выставка «Романовы», оплачивают всякую революцию в России. Начиная с декабристов.
Отсюда – «двушечка»; отсюда крайне жесткая реакция на любую попытку попросить о милости, тем паче оказать поддержку.
Между очередью к поясу, посадкой пусь, Корсунью и Донбассом есть прямая символическая связь, которая – а с символами по-другому не бывает – оборачивается жесткой реальностью.
Политолог Пушкин
Так в каком же периоде родной истории мы оказались и к какому рубежу подвел нас уходящий год? В этом нам поможет разобраться великий русский политолог и один из символических героев сочинской (теперь уже доисторической) Олимпиады. Пушкин.
В тяжелом 1833 году он создал «Сказку о рыбаке и рыбке», которую мы зря считаем детской. Потому что эта сказка – не о жадности. И не только о вздорной старухе. Сказка эта о природе власти.
Вспомните сюжет. И наложите его на то, что происходило с нашими элитами в последние 15 лет.
Старик со старухой живут на берегу студеного моря тридцать лет и три года. Они не то чтобы очень счастливы, но не печальны. Да, корыто их разбито, однако для чего им огорчаться? Других корыт они не видели, им этого достаточно. Но в сети попадает золотая рыбка, и в их руках оказывается власть. И с чего начинает старуха? С нового имущественного статуса: она вдруг понимает, что была бедна, что корыто у нее плохое, что нужно чуть-чуть разбогатеть.
Поправив материальное положение, старуха делает следующий шаг и меняет свой статус в истории. Она становится дворянкой столбовою. Подчеркнем: не просто дворянкой, а столбовой, то есть родовитой. Ради этого приходится исправить ход событий и переписать их задним числом; срабатывает «эффект бабочки» – золотая рыбка должна вернуться в прошлое и подменить родословные книги. Фук-фук-фук, прошлое считать небывшим.
Теперь пора поставить вопрос о политических полномочиях. То есть стать настоящей вольной царицей. И всерьез задуматься о том, нужна ли рыбка как источник власти? Или можно сразу стать владычицей морскою, то есть богом, и пусть рыбка будет у нас на посылках.
Но здесь у Пушкина был очень важный эпизод, который он дописывать не стал, от чего сказка стала стройнее, а смысл ее довольно сильно пострадал. Старуха хочет стать папою римской. «Добро, будет она римскою папой». И вот уже перед стариком «монастырь латынский, На стенах латынские монахи Поют латынскую обедню», а на самой вершине вавилонской башни сидит его старая старуха. На старухе сарачинская шапка, «На шапке венец латынский. На венце тонкая спица, На спице Строфилус птица».
Судя по всему, в 2014 году мы оказались именно здесь. У Вавилонской башни. Где кто сакральней, тот и прав.
Иметь реальную власть – значит непосредственно распоряжаться мистическим слоем истории, управлять эффектом бабочки, раздавать символы, как наделы.
После чего остается лишь одно желание. Которого рыбка не выполнит, а старуха оставит взятую страну с сохой. Она же разбитое корыто. Герой Брэдбери надломил прошлое и получил трагическое настоящее; героиня Пушкина покусилась на будущее («будешь ты у нее на посылках») и вернулась в прошлое.
Все помнят про «эффект разбитого корыта». Но ведь наступает год литературы. Не грех и Пушкина перечитать.
2015. После после
Страна меняет вектор своего развития. На востоке Украины тлеет, а иногда и вспыхивает война. Но вокруг культуры происходят не менее существенные процессы, которые определяют наши перспективы. Все, что происходило значимого в последнее время, и трагического и светлого, все связано с дискуссиями вокруг культуры; культуры понимаемой широко. Конечно, это и искусство, но не только искусство. Это вся сеть институтов, которые производят смыслы, которые отвечают за ценности, от трагедии «Шарли Эбдо» до митинга в Грозном. Это всё про картину, мира, это всё про то, что происходит с нашим сознанием и каким образом из этого сознания вырываются наружу довольно грозные всполохи.
Споры вокруг «Левиафана» – это же не были споры о кино. Это споры о картине мира, это споры о ценностях, это споры о том, в каких образах мы представляем себе жизнь здесь и сейчас, и жизнь в прошлом, и жизнь в будущем.
Следующая по времени история – «Тангейзер». Судебный иск, слава Богу, вынесен в пользу режиссера. Но ведь это же не вопрос о том, кто как относится к конкретной постановке в Новосибирском оперном театре. Это вопрос о том, что мы считаем допустимым, что недопустимым, где граница, которую мы сами для себя проводим. За «Тангейзером» – погром в Манеже, Энтео vs Сидур. Мы в каком веке живем, и в какой век стремимся? Есть ли автономные области, автономные границы искусства, куда не должна дотягиваться рука судьи? Является ли музей закрытым пространством, которое не может никого оскорблять, потому что для того, чтобы оскорбиться, надо в музей прийти? Может ли храм быть местом, где допустима акция современного искусства?
