Оказаться в плену, в одиночестве, да еще на таких неприятных условиях, Трубецкого совершенно не устраивало. Вообще то, как начали развиваться события после того, как он попал в тело князя, внушало самые неприятные мысли. Какое тут воздействие на историю, какое изменение будущего, если даже само существование князя Трубецкого оказалось под угрозой именно из-за этого самого вмешательства?
И вся подготовка, годы изнурительной зубрежки и тренировок шли собаке под хвост из-за ерунды, из-за того, что князь Трубецкой в момент вселения оказался далеко от своих товарищей… Или они его оставили… отправили с кем-то в госпиталь, но эти кто-то подпоручика не довезли — бросили. Ограбили и бросили, на войне бывает всякое, особенно при отступлении.
Отступление все спишет. Так было во все времена, так было, наверное, в июне тысяча девятьсот сорок первого в этих же местах, так происходит и в июне тысяча восемьсот двенадцатого.
Если Чуева капитан отдаст полякам, то шансов выбраться из этой передряги у Трубецкого не будет вообще. Правда, и сейчас он не видит гарантированного выхода. Бросаться на капитана? Сержант, не задумываясь, разрядит в него один из своих пистолетов… да и капитан не выглядит слабаком — худощавый, но крепкий, с уверенными движениями и пронзительным взглядом. За пояс у него тоже заткнут пистолет, на боку сабля…
Судя по эполетам — правому с бахромой и левому голому, — капитан из штабных, но, похоже, в штабе он показывается нечасто. Специальной разведывательной службы в армии Наполеона, кажется, не было, но такие вот самородки, натасканные на выполнение специфических заданий, имелись наверняка.
Да и что, собственно, значит — имелись наверняка? Вот он сидит, водит гусиным пером по листу бумаги. Живой и опасный. Умный и смертоносный. Пора уже привыкнуть… понять, что это не отвлеченные рассуждения на тему «может быть или не может», это правда, это реальность, единственная реальность, которая имеет значение для князя Трубецкого-первого, подпоручика Семеновского полка…
И еще нужно забыть на время глобальную задачу, которая поставлена перед ним, а сосредоточиться на главной сейчас — выжить и возвратить себе свободу. Выжить и сохранить. И только потом…
— Я больше не могу, — сказал ротмистр.
Трубецкой вздрогнул, возвращаясь к той самой, важной для себя реальности. Насторожился, боясь, что ротмистру надоело прикидываться дурнем и что сейчас он начнет совершать глупости… Но нет. Ротмистр потребовал, чтобы его отвели «до ветру», он больше не может терпеть. Вот честное слово благородного человека — целый день терпел, в телеге пока везли, и вот сейчас. Ну не в чекчиры же оправляться, господа!
Капитан отложил перо и внимательно посмотрел на Чуева, тот скорчил гримасу, которая должна была означать: все, больше не могу. Никак не могу, сдерживаюсь только из чувства благопристойности и благодаря нечеловеческой силе воли.
— Мне нужно напоминать вам о данном слове? — спросил капитан.
— О побеге? Даже обидно! — Чуев оглянулся на Трубецкого, словно ища у него поддержки. — Русский офицер дал слово — и никто не сможет его от этого слова освободить. Да если я в полку скажу, что бежал, нарушив обещание, то со мной никто разговаривать не станет… У вас разве иначе, господин капитан?
— У нас — точно так же, — сказал француз. — Данное слово — свято…
Вот потому-то ты и не обещал нам ничего, господин капитан, мысленно съехидничал Трубецкой. Если бы он сейчас находился в своем собственном теле, то мог бы одним прыжком достать капитана, сделав пару финтов, уйти от выстрелов сержанта… Это если бы он был в своем собственном теле.
А так…
Мозг в экстремальной ситуации не управляет телом, места для рассуждений и размышлений не остается, работают только рефлексы, выработанные бесконечными тренировками. Можно заставить тело князя Трубецкого прыгнуть через стол на французского капитана, но как оно поведет себя после этого… Главное в такой ситуации вовсе не сила, гораздо важнее — скорость, в том числе — скорость принятия решения и скорость подчинения тела.
— Жан. — Капитан задумчиво постучал указательным пальцем по дощатой столешнице. — Отведи господина ротмистра на двор… У дверей дежурит Стась, вот вместе с ним проследите, чтобы господин ротмистр… чтобы все у него было хорошо. Он немного выпил… Руки можно не связывать.
Это он напрасно изощряется в красноречии — ротмистр французского языка не знает, подумал Трубецкой. И насчет связанных рук — капитан тоже как-то не подумавши. Со связанными руками ротмистр, пожалуй, не справится…
— Алексей Платонович, — сказал Трубецкой. — Капитан просит сержанта вас проводить и говорит, что на крыльце еще и поляк, Стась, караулит. Вы поняли меня?
— Стась? — вроде как обрадовался ротмистр, вставая со скамьи. — Хороший мальчик. Послушный сын достойного отца…
— А вы полагаете, что он плохой сын? — спросил француз, глядя на исписанный лист бумаги перед собой на столе. — Если бы все было наоборот и это ваш ребенок готовился сражаться с врагом, вторгшимся на вашу родину… Вы были бы против того, чтобы он убивал оккупантов?
— Привязанных к столбу? — вопросом на вопрос ответил ротмистр. — Вы были бы счастливы, если бы ваш сын пытал и убивал людей, пусть даже оккупантов?
— Это не мой сын, — холодно произнес капитан.
— Вот вы и ответили на свой вопрос, — так же холодно отрезал Чуев.
Сержант распахнул перед ним дверь, Чуев кивнул и вышел из комнаты. Сержант подождал несколько мгновений, пока не скрипнула входная дверь в сенях, и вышел следом, держа вытащенный из-за пояса пистолет в опущенной руке.
Капитан встал из-за стола и прошелся по комнате, заложив руки за спину.
Он должен принять решение, это понятно. И он не в особом восторге от того, какое именно решение придется принять. Француз может говорить все, что угодно, но делать…
— Кстати, капитан, а как вас зовут? — спросил Трубецкой. — Я представился, ротмистр — тоже, я даже знаю, что вашего сержанта зовут Жан, а вот ваше имя…
Капитан дернул щекой и не ответил.
— У меня возникает странное ощущение, что по какой-то причине вы стремитесь сохранить инкогнито… — Трубецкой продолжал разминать руки, спрятанные под плащом. — Как будто готовитесь совершить бесчестный поступок и боитесь, что слухи об этом распространятся…
Пальцами руки по очереди он прикасался к кончику большого пальца. Мизинец… безымянный… средний… указательный… И в обратном порядке. Быстро. Как можно быстрее…
Пальцы обеих рук работали безошибочно. Но это были пальцы, только пальцы… Несколько оборотов кистями рук — получается, гибкость вернулась, боли почти нет… Встать бы сейчас, проделать несколько упражнений, убедиться, что это вновь приобретенное тело слушается как родное…
— Ты должен как можно быстрее перестать противопоставлять себя этому телу, — сказал Дед. — Перестань думать о нем как об угнанном автомобиле. Это не твое сознание и чужое тело — это ты. Это ты, совокупность материи и мысли. Ты ведь никогда не разделял свое тело и свое сознание в обычной жизни? Вот и там не нужно этого делать. Чем быстрее ты это поймешь, тем больше шансов у тебя будет.
