— Нет. Не желаю марать об него руки, — серьезно ответил Трубецкой. — Ему и так осталось не так много времени… Европа справится и без меня. Когда он покинет пределы России — я не буду иметь к нему претензий.
— Значит, забрать и Чуева…
— Да. Негоже генералу без конвоя по французским тылам путешествовать. В Москве вы уже один раз попробовали. А один корнет Филимонов не справится, если что… Кстати, слышали, что Бенкендорф Александр Христофорович в тот же вечер объявил французам через трубача, что все французские генералы в русском плену ответят, если к вам будут относиться плохо. А наш государь так даже назначил французского генерала Ферриера ответственным за вашу жизнь. И если бы, упаси бог, вас расстреляли, то и Ферриера ожидала бы та же участь, прямо перед французскими аванпостами.
— Выходит, вы сегодня спасли две жизни. При встрече — передам Ферриеру.
Приказ сопровождать Винцингероде в русский лагерь Чуев воспринял спокойно. Не стал спорить или что-то доказывать, он уже успел выучить, что если Трубецкой что-то решил, то так это и будет. И переубеждать его совершенно бесполезно.
— Бог даст — свидимся, — сказал Чуев, протягивая руку.
— Тридцать первого декабря в Вильно, — сказал Трубецкой, отвечая на рукопожатие. — Если бог даст.
Трубецкой задумался.
— Пожалуй, что вы можете мне понадобиться и раньше. Не хочу портить вам карьеру на новом месте…
Чуев отмахнулся.
— Тогда так… — Трубецкой наклонился к самому уху ротмистра и прошептал, будто прощаясь, инструкции.
Чуев удивленно глянул на князя, потом усмехнулся и кивнул.
Они обнялись, потом князь обнял Васю Филимонова, обошел короткий строй гусар и солдат, каждому пожал руку и обнял.
— Спасибо, братцы, — сказал Трубецкой. — Берегите себя, после войны всех вас найду и постараюсь из армии вызволить… Держитесь ротмистра Чуева, с ним не пропадете.
— Я горд знакомством с вами, — сказал на прощание Винцингероде.
— Передайте мой поклон Александру Христофоровичу, — ответил Трубецкой. — Мы еще увидимся.
Он долго стоял на вершине холма, глядя, как удаляется отряд.
— Такие дела, — сказал Трубецкой вслух, не боясь, что услышат его интернационалисты. Никто из них не знал русского. И воевали они не за Россию. Поначалу они дрались против Наполеона, а потом… потом, похоже, за Трубецкого.
Так себе лозунг, подумал Трубецкой, но другого пока нет.
Значит, будущего пока нет. Значит, вот со вчерашнего дня он начал вместе со всеми это будущее строить. Как-то обыденно все получилось.
Хотя…
Черт! Трубецкой оглянулся назад, хотя отряд Чуева уже давно скрылся за деревьями. Не вчера. И не смертью Нарышкина закончилась история. Нет. Как же он забыл?
Ротмистра Чуева везли на верную смерть тогда, в телеге, миллион лет назад, возле Вильно. Его допросил бы капитан Люмьер, а потом… потом отдал бы полякам, братьям Комарницким. И шансов выжить у гусара не было никаких. И только появление Трубецкого, только это спасло жизнь Алексею Платоновичу.
Не смертью он обрушил здание истории, а жизнью.
Трубецкому вдруг захотелось, чтобы это было именно так, чтобы он смог… смог и в самом деле принести хоть немного чего-то хорошего в этот мир. Банально? Да. Может быть, даже где-то пошло, но сейчас, в это мгновение, он искренне верит в это, надеется… нет, уверен, что у него получится… все получился.
Сейчас он поедет к монастырю, в котором осталась Александра, станет перед ней на колени и будет просить прощения. А потом… Нет, он ничего не будет загадывать, что будет потом.
Просить прощения. Не получить прощение, а просить — это большая разница. Александра вольна его не простить, но просить прощения она запретить ему не может.
Весь день по пути к монастырю Трубецкой перебирал в уме слова, пытаясь придумать хоть какой-то аргумент, составить фразу, которая позволит — нет, не убедить Александру, но хотя бы… хотя бы…
Монастырь был пуст.
Деревянные пристройки были сожжены, двери выбиты, церковь рядом с монастырской оградой — разграблена. Иконы с ободранными окладами валялись на полу. Некоторые были сломаны.
В трапезной Трубецкой нашел мертвых монахинь. Он не смог их посчитать, хотя внимательно вглядывался в лицо каждой.
Александры среди них не было.
В ближней деревне крестьяне долго мялись, с опаской поглядывая на мундиры людей Трубецкого, потом одна старуха сказала, что вчера к вечеру к монастырю пришли французы. Вначале они выволокли всех из деревни, а потом пошли к монастырю. Люди туда не ходили, боялись. Что-то там горело, были выстрелы и крики.
— Будто силовали кого, — сказала старуха. — А потом, к утру, уехали. Мы не ходили, страшно…
— Сходите, — сказал Трубецкой. — Там нужно похоронить…
Он полез в седельную сумку, достал, не считая, деньги.
— Вот, возьмите.
Старушка перекрестилась.
— Без меня похороните, — сказал Трубецкой. — А мне некогда. Мне воевать нужно.
Не за имя, не ради подвига. Он просто хотел убивать.
Это — личное.
